Дом на Старой площади - читать онлайн книгу. Автор: Андрей Колесников cтр.№ 17

Громоздкие черные часы «Буре» после кончины Любови Герасимовны остановились. Или мне так только кажется сейчас, а они давно уже помалкивали?

Мне было двенадцать лет. Моя первая смерть. Комнате бабушки долго не могли найти применения, а я боялся спать на ее кровати. Папа иногда уходил в ее комнату, садился в кресло и расслабленно читал что-нибудь легкое. Например, журнал «Физкультура и спорт» со штампом библиотеки ЦК. Потом комната превратилась в гостиную, совмещенную с «телевизионной». Там же стоял проигрыватель, я слушал на нем пластинку Arrival ансамбля «ABBA» — на обложке все четверо в белом стоят на фоне вертолета. Агнета Фельтскуг все-таки выглядела много лучше Анни-Фрид Лингстад. Хотя многие со мной не соглашались.

Бомбежки продолжались до весны 1943 года, пока не окрепла противовоздушная оборона — ни один немецкий самолет не смог ее преодолеть. Мы боготворили летчиков, они и до войны считались героями, а теперь тем более. Подробности боевых вылетов мы знали из рассказов знакомого летчика, который весело пил с нами чай, радушно угощая боевым «НЗ» — плиткой необыкновенно толстого и горького шоколада.

Поколенческое: и мама, и папа считали лучшим шоколадом — толстый и горький. Конечно, летчики — сначала рекордсмены и полярные (подруга мамы подарила мне как-то книгу о летчике Михаиле Водопьянове), затем военные — оказывались в детском сознании в одном ряду с фронтовым шоколадом. Папа вспоминал, как в детстве, получив однажды подарок, как теперь бы сказали, категории luxury— шоколадный набор «Олень» фабрики «Красный Октябрь», немедленно его весь и съел. А потом еще долго не мог есть шоколад. Это было еще до войны. Он мне сам рассказал об этом, когда принес домой ровно такой же набор шоколадных фигурок: на коробке — красный олень, заключенный в золотой овал. Моими же любимыми шоколадными конфетами были «Садко». Не меньше, чем содержимое, мне нравилась сама коробка — невероятно нарядное, иначе не скажешь, изображение самого Садко и корабля, плывущего вдалеке, — сейчас такое буйство красок мог бы устроить только модный дом Dolce & Gabbana. Почему-то я сразу вспоминал иллюстрации Владимира Конашевича к сказкам Пушкина, хотя манера была абсолютно другая… Цивилизация, затонувшая в море с коробки конфет «Садко».

…А в своей взрослой жизни я не знал большего ценителя советских конфет, чем Валерия Новодворская. Мы разделяли с ней страсть к несоветскому либерализму и «Мишке косолапому». Потому что были советскими детьми. И когда она скончалась, мне казалось, что умер большой ребенок.

Она приходила в редакцию, «дыша духами и туманами». Нежно душила в объятиях сотрудников. Отзванивалась маме, которую называла Фунтиком. Вручала каждому встречному какую-нибудь шоколадную конфету из классического набора к Новому, этак 1957, году. Шоколад — единственное, что могло бы примирить ее с советской властью. Но не примиряло.

Лера садилась на свободное место или пристраивалась у краешка стола, например, моего. Мы ели конфеты. Она тихонечко писала от руки в пределах часа. И, даже не зная о том, что такое знаки с пробелами, аптекарски точно попадала в размер колонки. Требовала немедленного прочтения еще не перепечатанной статьи и реакции, желательно содержательной. Ссылки на редакторскую занятость не принимались. Текст, написанный аккуратным четким ученическим почерком с очень сильным нажимом, никогда не нуждался в литературной правке. Бюро проверки нечего было с ним делать. Аллюзии оказывались безупречны, цитаты, воспроизведенные по памяти из любого классика, безукоризненно точны, вплоть до последней запятой. Текст никогда никого не щадил. Как и последняя ее колонка в журнале The New Times, где она расправилась с Исааком Бабелем за соглашательство с той самой советской властью. Конармия под пером Леры наконец потерпела свое историческое поражение…

Если Валерия Ильинична случайно попадала на редакционную летучку — или в старом «Новом времени» в 1990-е, в редакции на Пушкинской, или в конце нулевых в The New Times, — театр одного актера был обеспечен. Ее предложения по улучшению журнала, разумеется, выходили за границы традиционного осмысления новостной повестки и страшно веселили редакторат. Про себя я думал, что было бы, если бы мы решились выпустить один номер, special issue, состоявший из идей Новодворской. Закрыли бы издание, скорее всего, просто с лету… Зато красиво бы ушли…

Лера не знала полутонов в политике. Не знала компромиссов, в том числе в своих текстах. У нее был один — не либеральный, а либертарианский эталонный метр, которым она измеряла даже персонажей далекого прошлого. Если вдруг с ней пытались спорить, в слабой надежде выкинуть из статьи чересчур жесткий фрагмент, она искренне недоумевала — как человек, сидящий перед ней, соратник, единомышленник, либерал, разделивший ее страсть к шоколадным конфетам, может допускать мысль о смягчении текста, о каком-то там компромиссе?

«Об искренности в литературе» — это она. Искренность — главное слово. Именно поэтому, когда она умерла, даже Владимир Путин молниеносно прислал соболезнования: он наверняка знал, что Новодворская считает его врагом, но не сомневался, судя по всему, в том, что это чувство не конъюнктурное и не за бабки, а искреннее, бескорыстное, дистиллированной диссидентской чистоты. Может быть, ему докладывали, как ей сломали здоровье в советской психушке и сколько сухих голодовок она держала. Уж он-то явно не считал ее юродивой. Таких несгибаемых врагов уважают. И хотели бы иметь среди своих соратников. А то кругом одни измены да шубохранилища. «Все интриги, вероятно, да обжорство», как писал столь любимый Лерой поэт Бродский, градус бескомпромиссности которого вполне ее устраивал.

С Новодворской было весело. Новодворскую любили. Но она была одинока. В организованном диссидентском движении ее, судя по всему, уважали, но и там она выбивалась за все и всяческие рамки. В нашем старом «Новом времени», по соседству с «Новым миром», ей дали писать не статьи и памфлеты — это для нее слишком прямолинейные и пассионарные форматы, а театральные рецензии — она хорошо разбиралась в театре, но и в этих, по сути не политических статьях она ухитрялась уязвить власть, соглашательство и все семь смертных грехов.

Она была непримирима и бескомпромиссна, но и столь же наивна, на грани христианской святой — если бы не оставалась городским человеком, разговаривала бы, как Франциск Ассизский, с птицами. Иногда влюблялась и идеализировала людей, которых совсем не стоило бы идеализировать. Например, твердой была ее вера в Звиада Гамсахурдиа. Но это — часть характера и внутреннего, очень трогательного и светлого устройства, которые влияли на политические пристрастия. По тем же причинам она влюблялась и в достойных людей, не обманываясь в них, — например, боготворила Егора Гайдара.

Нашлись люди, которые публично заранее швырнули несколько камней в ее могилу, потому что, видите ли, она была врагом России. Да нет же, она была самым горячим патриотом России.

Только у нас с этими господами разные родины и разные России.

Это та правда, которую доказывала Новодворская и которую мы, ее редакторы, пытались смягчить, надеясь, что это не так. А Лера в своем радикализме чистейшего «первого» отжима была права. И говорила то, что мы стеснялись сказать вслух.