Оттенки русского. Очерки отечественного кино - читать онлайн книгу. Автор: Антон Долин cтр.№ 19

Остальные актеры фильма — ваши давние и близкие знакомые, почти семья: Рената Литвинова, Наталья Бузько, Филипп Панов, Олег Табаков, Алла Демидова… Как вы их собирали в пары?

Репетировали мы больше, чем вошло в фильм, — не все монтировалось с остальным, даже хороший материал иногда выбрасывали. А пары… Например, Демидова и Табаков — старинные профессионалы, которые не любят друг друга; думаю, это все давняя вражда Таганки и «Современника». Я по-разному отношусь к актерам. Можно сказать, что я их всех люблю. Но каждого по-своему. Ренату я просто люблю, как человека. Общение с ней помимо работы мне всегда интересно, я радуюсь каждому случаю встречи с ней. Хотя некоторые ее свойства мне не нравятся: терпеть не могу, когда она начинает осыпать меня подарками, — но терплю во время съемок, потому что боюсь, что она обидится и сыграет хуже. А Наташу Бузько я люблю и хорошо знаю, но мы совсем не общаемся, хотя живем в одном городе! Почему? А просто так, нет причин.

А Земфира? Она у вас поет во втором фильме подряд.

Очень мне нравится, как она поет. Последний ее альбом — просто супер. А что нравится, то и стараешься зафиксировать для вечности. Хотя бы краткой вечности. Было так: она приехала с концертом в Одессу, там вышла и как антракт, дивертисмент спела песенку Герцога из «Риголетто». Боже, как красиво поет! Потом это всплыло, к фильму уж очень подходило.

Как создавались интерьеры, в которых происходит действие?

Женя принес все свои коллажи и картины, натаскал из дома реквизит… Он же художник, а не только художник кино. Фотографии с запутанными веревками он сделал специально для фильма. А картина «Привидение в кресле» — название принадлежит мне — у Жени была давно, вот я ее и позаимствовала. Вообще замысел сначала был другим: никакого оформления, одна голая стенка, пустой павильон! Смуту внес оператор Владимир Панков. По его предложению мы договорились не «продавать» с самого начала то, что мы смотрим кинопробы. Постепенно решили обойтись без условностей.

Другой важный момент — оригинальная музыка Валентина Сильвестрова; один из лучших современных композиторов, он пишет для вас уже много лет. Как организовано ваше сотрудничество?

Раньше, давным-давно, я работала с Олегом Каравайчуком: он садился за фортепиано и играл, я говорила, что это замечательно, но мне не подходит, он говорил: «Ну хорошо, будет другой вариант, для солдат и режиссеров!» — и играл что-нибудь попроще. А Сильвестров — абсолютный аутист. Он не может долго общаться. Приходишь к нему, и он с ужасом в голосе говорит: «Хотите чаю?!» Думаешь: господи, бедный, сейчас уйдем… Он любит встретиться где-то, будто случайно, и дать тебе пачку дисков, а ты уже выбирай и делай что хочешь. Правда, он сказал после «Чеховских мотивов»: «Зачем вы дали эту песню Жану Даниэлю? Он так громко ее поет! Ее надо было тихо». Но это уже постфактум он заявляет, тут же отворачивается и уходит. Мы никак не работаем — просто мне очень нравится его музыка, и я стараюсь ее использовать. Жан Даниэль пел громко, но Сильвестров дает мне диски до сих пор. Вообще, я его очень хорошо понимаю: я сама аутичный человек, кроме работы, и понимаю желание быть в одиночестве. Живем мы отшельниками, и многое мне неинтересно.

«Вечное возвращение», среди прочего, картина о неоконченном фильме. Что это для вас — профессиональная фобия? Или способ придумать новую форму, плодотворную в творческом смысле?

Ну, вы глубоко копнули! Незаконченность для меня в данном случае — озвучание, которое мы никак не могли сделать. А использовать синхронный звук тоже не могли, потому что там все время звучали подсказки суфлера. Незаконченность была технической, и я боялась: вдруг я умру? К тому же Демидова и Табаков — они болеют, им делают операции… Надо их озвучить срочно! Потом думаю: а ведь и остальные актеры тоже смертны — всех надо озвучить. В итоге мы сделали озвучание за собственный счет, нам его только потом оплатили. А к незаконченности как к осознанной форме я не могу стремиться.

Есть такое ощущение, что для огромного количества людей творческих профессий события, происходящие на Украине, стали импульсом к созданию чего-то нового. А для вас?

Для меня — нет. Мне безумно нравился Майдан, пока не стали стрелять и убивать. Поначалу для меня это было чем-то поэтическим. Там была всевозможная шваль и сброд, но было и много идеалистов. То ли они отчаялись, то ли ненавидели, то ли голодали… Но они были идеалистами и мечтали осуществить свою идею. Верили в прекрасное будущее, которое они сейчас осуществят, причем бескровно. Потом, как всякая революция, Майдан начал поворачивать в другую сторону. Возможно, их вызвали, толкнули на это — но начались убийства. Раньше мы убивали других животных, сейчас убиваем друг друга. Это для меня исключается. Никакая территория — пусть ее называют Родина — не заслуживает того, чтобы из-за нее убивали друг друга. Я пацифистка. Это даже не позиция, я так чувствую биологически.

Я продолжаю по инерции сочувствовать украинцам, продолжаю по инерции осуждать Путина, но тот факт, что убивают друг друга, меня разрушает. Поэтому никакого творческого импульса я не ощутила. Его просто не может быть. Могу привести пример из своей жизни. Однажды у меня произошла трагедия. Умер мой ребенок, маленький. После этого у меня долго было такое состояние, что я не могла воспринимать стихи, музыку, вообще искусство. Мне это все было омерзительно, казалось неправдой. Невроз, что ли, — он длился довольно долго, потом прошел. Сейчас что-то похожее. Мне омерзительно, когда убивают друг друга. Будет Украина Европой или нет, мне неинтересно. Такой ценой мне ничего не интересно.

После «Вечного возвращения» вы собираетесь делать новый фильм?

Я вообще считаю, что больше не буду снимать кино. Просто по своим личным причинам, не из-за политики. Здоровье мое ушло, и этой работе я больше не могу в таких условиях предаваться. Я ее очень люблю, но это тяжелый физический труд: он был бы для меня доступен только в том случае, если бы я была миллионершей. Или если бы меня спонсировал миллионер. Тогда захотела бы — прекратила бы смену, пошла бы спать… Никогда таких денег ниоткуда не будет, поэтому я эту тему для себя закрыла. Особенно после «Мелодии для шарманки», которую мы снимали ночью, зимой, с детьми. Это было так разрушительно для организма, что я еще тогда решила: заканчиваю.

Вы были пионером в отношении отныне запрещенного в России мата: впервые с экрана он прозвучал в вашем «Астеническом синдроме» в 1989-м.

Этот фильм вообще был такой: все, что в голову придет, надо было сделать в нем. Знаете, Довженко однажды сказал кому-то: «Это что, последний фильм при советской власти? Зачем вы в него сразу всё пихаете?» Вот я всё в «Астенический синдром» пихала.

Так он и был в каком-то смысле последним фильмом при советской власти!

«Астенический синдром» был энциклопедический фильм. Я смотрела его снова недавно, с любопытством смотрела. Забыла уже: боже, вот это да, сколько же там всего, сколько мелочей! Он снимался как мозаика, я вообще люблю этот способ. Он производит впечатление большой формы, но это иллюзия. Просто кусочков мозаики так много и они такие разные, что создается впечатление шири. Многое я забыла. Но помню, как снимала. Мне было очень хорошо. Мне было прекрасно. Это была роскошь. Помню, мы снимали-снимали-снимали, и деньги кончились — ведь он запускался как одна серия, а мы наснимали больше. Поехали в Госкино в Москву, и вдруг мне Армен Медведев говорит: «Ну что вы огорчаетесь, Кира! Такая угрюмая приехали! Снимайте вторую серию! Снимайте сколько хотите». Это было поразительно.