Новый год в октябре - читать онлайн книгу. Автор: Андрей Молчанов cтр.№ 39

Мухов издал какой-то неопределенный звук. Много слилось в этом звуке: и благодарность, и обескураженность.

— Мною движут лишь дружеские чувства, — с небольшой многозначительностью добавил Прошин.

Вот и все. Товарищ Мухов — его личная собственность. Догадываться Витя ни о чем не мог, собака была зарыта слишком далеко и глубоко, а прием проверенный: ничего не требуя взамен, принести добро. К тому же поездка Мухова являлась заодно и маленькой проверкой. Витя убывал доводить до конца недоделанное, специально оставленное Прошиным с прицелом повторного вояжа. А что к чему, Мухов разберется. Доказать он ничего не сможет, а вот если по приезде молчаливо даст понять, что именно так все и должно быть, тогда… тогда он займет место Глинского. Инженер Мухов. Чистюля манерный.

Прошин сунул обалдевшему фавориту пачку анкет и адрес фотоателье.

Около двери Мухов задержался.

— А вам ничего не надо привезти оттуда? — спросил он учтиво.

Прошин прыснул.

— Я ж тебе не сказал, куда ехать-то! — затрясся он от смеха. — Все рассказал, а куда-а-а… пчхи! — Он чихнул так, что слетели очки.

— И куда? — Мухов возвратил очки, сковырнув ногтем приставшую к одному из стекол грязь.

— В Чехословакию.

— Так вам привезти…

— Ничего, — сразу посерьезнел Прошин. — То есть даже думать забудьте. Лучше детей порадуйте чем-нибудь необычным. Зайдите в магазин на Пшикопах, там есть интересные игрушки. — Он уже настолько вошел в роль, что действительно чувствовал себя необыкновенно добрым, щедрым, честным; он даже уверился, что так и есть.

И это было приятно, трогательно и навевало торжественное настроение.

С утра Бегунову позвонила жена его старого, теперь уже единственного друга — Юры Бурцева; сказала, превозмогая тяжесть своих слов: «Умер…»

Сначала он не почувствовал ничего — разве только задумчивую отрешенность… Механически отшагал до двери, бросил секретарю: «Ко мне — никого»; заперся.

«Последний… ушел, — подумалось издалека ленивым эхом огромной, не умещавшейся в сознании мысли. — Последний…»

И подступил ужас: панический, пронизавший его, как порыв ледяного ветра. Заплакал, ничком бросившись на диван. Плакал зло, жалко, ища в слезах спасительную усталость мыслей. А потом просто лежал, глядя в глупый серый потолок с тремя тяжелыми бронзовыми люстрами, тоже глупыми, с красивостью вычурных розочек, лепесточков, и думал, как мерзко пахнет от обивки дивана мышами и пылью… Через два часа — похороны. Затем — министерство… Нет. Он вернется сюда, так же уляжется на диван и, флегматично прислушиваясь к звонкам и голосам в секретариате, отчетливо и обреченно, как сейчас, вновь и вновь будет открывать, что мир его жизни рухнул, вернее, не рухнул, а опустел и стал подобен этому потолку; мир, где нет ничего; мир, который называется «одиночество». Раньше там были люди, любовь, море, трава, песок, солнце и грозы, но эту декорацию сняли, и вот теперь это серый зал, и он стоит такой же серый и старый посреди этой комнаты-мира, лишь изредка выходя в смежную, где какие-то переговоры, звонки, диссертации… Впрочем, не он выходит туда: оболочка. А сам он там — в сером зале. И, что удивительно, давно там… А заметил это лишь сейчас.

Он вызвал машину, вышел из кабинета. Заполненный людьми коридор показался ему безмолвным, как сценка в немом кино. Кто-то, запоздало сориентировавшись, кинулся к нему делиться наболевшим, но он, даже не оглянувшись, сбежал по лестнице. Машина стояла у подъезда.

— Востряковское…

Он ехал и вспоминал, как сорок лет назад они с Юркой отдыхали под Одессой, живя в старой халупе, чудом лепившейся к склону размытого морем берега; ловили склизких лупоглазых бычков, обдирали с жестких мочалок водорослей мидии и вечером варили их на костре, глядя, как встает в листьях грецкого ореха луна, серебря мелкие барашки в море, как накатываются волны на шуршащую гальку…

Вспоминал, как Юрик выходил из воды, бросался на горячие камни — рослый, мускулистый; закуривал папиросу; блаженно щурясь, смотрел на рыбацкие суденышки, плаксивых наглых чаек и говорил: «Мишка, красотища-то какая! Чего разлегся, дубина; смотри — вот она, жизнь; пей ее глазами, захлебывайся!»

И будто на миг он снова очутился там, увидел облупившуюся кожу на здоровенном плече друга, вдохнул запах водорослей, ощутил на губах бархат персиков, их сок вперемешку с капельками солоноватой воды; присел на те же камни — что до сих пор, наверное, покоятся там — на клине врезавшейся в море косы… И снова вернулся к краю пропасти, разверзшейся под ногами. Сколько осталось? Час, день, месяц, год? Кто знает… Тикают невидимые часики, да и видимые… И нет в мире звука страшнее, чем их равнодушное тиканье.

Что-то словно толкнуло его; сказал шоферу: «Останови!» — вылез из машины. Постоял, соображая, зачем сделал это… Дошло: здесь же стоял дом… Старый, давно забытый им дом, где родился он сам, где умерла жена… Вот он. Точнее, его останки — дом снесли. Осталась одна стена, уродливой плоскостью с щербатыми краями торчащая из груды мусора, битого кирпича, ржавого, кривого швеллера. На выступе стены, зацепившись искореженной петлей за обрубок балки, раскачивалась на ветру оконная рама; ниже повис лоскут старых обоев.

Кто-то осторожно тронул его за плечо…

— Ну, привет, — обиженно заговорил Прошин. — Ты меня что, не заметил, что ли, в институте? Бежал за тобой, как бобик, орал… А ты и ухом не повел. Пришлось устроить гонки. — Он кивнул на машину. — Третий день тебя ловлю. Ты… чего здесь?..

— Так, стою…

— А… Ну а у меня дело. Значит… я диссертацию написал. Почти написал. Теперь срочно, не сегодня завтра, мне нужно твердо знать: кто научный руководитель?

— Докторскую… за такое время?

— Да. И требуется только твое согласие… Остальное беру на себя.

Бегунов как-то нехорошо, болезненно улыбался.

«Ч-черт, не так я с ним! — переминаясь с ноги на ногу, ругнул себя Прошин. — Тоньше надо! Сейчас заладит о практической ценности… Может, сказать ему „папа“? Язык не отвалится…»

— Па… нимаешь, — сказал он. — Мне необходима твоя поддержка, прошу тебя…

— Конкретно? — жестко спросил Бегунов.

— Чего… конкретно?

— Что тебе конкретно необходимо?

— Ну… положительная рецензия, оппоненты — я сам.

— Хорошо, — отвернулся Бегунов. — А теперь… извини… оставь меня, пожалуйста!

«Дескать, только отлепись, подлец, и исчезни, — перевел Прошин. — Ах, какие космические страдания об одной липе, проведенной при его помощи в жизнь. А впрочем, папочка, премного благодарен».

Бегунов стоял к нему спиной — сгорбленный, отчужденный… Прошин сделал шаг в сторону, но задержался. Уйти просто так он не мог. Он любил уходить победителем. И чтобы как-то сгладить последние слова отца, утереть плевок, с деланым смешком заметил, кивнув на развалины: