Новый год в октябре - читать онлайн книгу. Автор: Андрей Молчанов cтр.№ 12

Порошин не помнил, кто установил традицию, но примерно раз в неделю, во время обеда, в лаборатории проходило «большое чаепитие». Участие в этом мероприятии он принимал редко, раздражаясь от никчемности царивших там разговоров, но главным образом его отвращало от сослуживцев ощущение собственной инородности; они были далеки от него, словно находились в ином октанте жизни, и не существовала ни единой точки соприкосновения мира их нужд и увлечений с тем, что хотя бы на йоту интересовало его. Он был отчимом этой дружной семьи и скучал в ее окружении.

И сегодня он сидел, отстранившись от шума застолья, задумался о докторской. Не блажь ли это? Не трата ли времени? Одно дело, когда ты занят наукой и подобный шаг необходим в закреплении за собой определенного этапа изысканий, но какие, к черту, изыскания у него?.. Деньги? Мотив. Но — вторичный. Лезть выше? Но зачем? К чему менять свободу передвижения ферзя на символическое величие короля, ковыляющего с клеточки на клеточку и отвечающего за всю игру? Будет власть, кресло, большая зарплата, но будет и ответственность, уйма работы… А с другой стороны, король — фигура статическая, он не ферзь, что по проклятью своего положения блуждает по доске, натыкаясь на фигуры и фигурки и мешая им, стремящимся к удобной личной клеточке и больше того — тоже подчас желающих передвинуться… А потому фигурки дорого готовы заплатить за свержение шагающего через все поле. А он к тому же ни за белых, ни за черных, он некий третий ферзь — без войска, без жажды победить, с одной лишь мечтой — ходить куда возжелается. А такого сразят. И его спасение — превратиться в короля, отвечающего за игру либо белых, либо черных.

Прошин взглянул на собрание. Закипал какой-то диспут, на этот раз с участием Навашина, математика лаборатории.

— Человечеству повезло, — говорил тот, — именно повезло, что идеи и нормы поведения в процессе его развития получились различными. Борьба за правильность той или иной категории, за принятие ее как догмы заполняет подспудную неосознанность себя в этом мире. Человек не хочет прожить жизнь даром и потому бьется за свои или же чужие идеи, чтобы отогнать от себя страх за бесцельное существование. Он отгоняет этот страх опять-таки неосознанно, по велению инстинкта морального самосохранения, не менее сильного чем инстинкт самосохранения физического; инстинкт самосохранения морального — это и иммунитет против мыслей о неминуемой смерти. И люди, потерявшие его, те, в которых вселились мысли-микробы о неизбежной бренности и бесполезности их дел, умирают. Сначала морально, потом физически.

— Все эти умные разговоры, — сказал Лукьянов, — кончаются одним и тем же вопросом: зачем мы живем?

— Ну, — сказал Авдеев, — ив самом деле, какого рожна?

— А ты не в курсе? — Лукьянов, жмурясь, поглаживал теплые батареи под окном. — Чтобы строить культурнейшее общество, развивать науку… Чтобы, наконец, проложить дорогу новому поколению, чьи косточки выложат следующие километры дороги.

— Дорога может никуда не вести, — сказал Навашин.

— Во! — заорал Чукавин скандальным своим голосом. — От таких все зло! Эгоисты и трепачи. А что он мне вчера сказал?.. Город, мол, — скопище пороков и грязи. Смог, отходы, никотин-алкоголь. Я, говорит, уезжаю вскорости в горы. Буду нюхать цветочки, смотреть на звезды и заниматься, чем хочется. А вас — на фиг.

— Минутку, — встрял Лукьянов. — Ты куда это намылился, Рома?

— В Осетию, — отчужденно ответил тот. — В один небольшой поселок. Буду преподавать математику в школе.

— Вот так вот, — сказал Чукавин. — А математическая модель датчика и расчет «Лангуста» — это ему до фонаря.

— «Лангуст» я рассчитаю, — произнес Навашин устало. — А анализатор — бред! Плод, созревший в праздной голове; плод, доказывающий, что древо познания — саженец. Врачи бессильны и уповают в своем бессилии на технику. Но рак ей не победить. Его победит лекарство. Или математика.

— Хе, — сказал Чукавин. — Математика!

— Да, — кивнул Навашин. — Составить систему уравнений и решить ее. Найденные неизвестные — компоненты лекарства.

Лукьянов, беззвучно смеясь, качал лысой головой.

— И дело в шляпе! — выдавил он сквозь смех. — Тебе легко жить, Рома, с таким запасом идеализма, завидую. Но почему заниматься математикой в Осетии удобнее, чем здесь?

— А здесь я не занимаюсь математикой, — отрезал тот. — Здесь я трачусь на прикладные, ремесленные выкладки.

— Так. А какая математика тебе нужна?

— Теория чисел, алгебраическая геометрия…

— Она что, неприменима на практике? — с интересом спросил Лукьянов. Он, чувствовалось, готовил подкоп.

— Нет. Почти нет.

— Ну, а философская ценность в ней по крайней мере имеется?

— Надеюсь.

— В таком случае все твои доводы, Рома, пустословны и бесполезны, как некоторые красивые формулы. А шубе, в которую ты запахиваешься от людей, недостает идейной подкладки. Что здесь ты сидишь, что в горах, труд твой так или иначе перейдет к людям, хоть ты от них, мягко говоря, не в восторге. А потому ты тоже косточка на одном из метров дороги. Которая, по твоим словам, никуда не ведет. А вообще болтовня это… Будем проще. Делай порученное дело, в нем твое счастье и так далее. Смысл. И вообще концепция великого общества Страны Советов.

— Очень может быть. — Роман теребил бородку, густо росшую на его сухом, красивом лице. — Только, делая порученное дело, мало кто знает, для чего оно… Да и кого это интересует! Главное — быть как все! Попади некий делопроизводитель из главка в восемнадцатый век, неплохо бы там прижился, уверен! Ходил бы в должность, получал свои рублишки, мечтал о прибавке жалованья…

— А между прочим… — начал Чукавин, но договорить ему не дали.

— Все, братцы, — внятно объявил Лукьянов, постучав пальцем по стеклу часов. — Привал закончен. Дорога зовет.

Все как по команде повскакивали с мест и, стряхивая с себя крошки, загремели пустыми тарелками и чашками.

Роман отошел к своему столу, заваленному перфолентами, и, шевеля губами, застыл над ними в озабоченной позе. Округлые бугорки лопаток маленькими крылышками выпирали из-под свитера на его сутулой спине.

«А все-таки он с сумасшедшинкой, — снисходительно и грустно размышлял Прошин, в какой уже раз преисполняясь симпатии к этому человеку. — Чудило. И что ему надо? Найти формулу, за которой увидит Бога или лицо мироздания?»

— Пошел я в столовку, пожалуй что, — А то чай этот с философией вприкуску… Живот подвело!

К Бегунову он заглянул под вечер, но неудачно: у директора сидел заместитель министра Антонов, дверь кабинета бдительно охранялась секретарем, и Прошину указали на кресло.

Пришлось ждать.

Сначала он нервничал, кляня высокопоставленное препятствие, потом успокоился, придвинул кресло к батарее, уселся, упершись локтем в низкий подоконник, заставленный горшочками с какой-то непривлекательной растительностью, закурил и, глядя на сгущающиеся за окном сумерки, погрузился в опустошенное оцепенение.