Друг моей юности - читать онлайн книгу. Автор: Элис Манро cтр.№ 40

Брент вернулся домой на следующий день и изумился, или притворился изумленным.

– Куда делась лестница? – заорал он. Он топал по лестничной площадке, кривя разгоряченное, помятое, испитое лицо, хлопая голубыми глазами, невинно и снисходительно улыбаясь. – Черт побери этого Морриса! Проклятая лестница провалилась. Я на него в суд подам! Чтоб он сдох, говнюк этакий!

Карин сидела наверху – у нее не было никакой еды, только банка вареных бобов и полпакета рисовых криспов, и молока тоже не было. Она подумала, не позвонить ли кому-нибудь, чтобы привезли приставную лестницу, но была слишком зла и упряма. Если Брент решил уморить ее голодом, она ему покажет. Она умрет с голоду.

Тот случай стал началом конца, началом перемен. Брент пошел к Моррису Фордайсу, чтобы избить его и рассказать, как он его засудит к чертовой матери, а Моррис спокойно увещевал Брента, пока Брент не передумал судиться с Моррисом и бить его и не решил вместо этого покончить с собой. Тут Моррис и позвонил Остину Коббету, потому что у Остина сложилась репутация человека, умеющего обращаться с отчаянными и отчаявшимися людьми. Остин тогда не вылечил Брента от пьянства и не привел его в церковь, но отговорил от самоубийства. Пару лет спустя, когда умер ребенок Брента и Карин, Остин был единственным священником, которого они знали и к которому могли обратиться. Когда он пришел, Брент уже успел выпить все, что было в доме, и пошел за добавкой. Остин отправился за ним и провел с ним следующие пять дней, с одним кратким перерывом на похороны ребенка. Он находился с Брентом все время, пока у того был запой. Всю следующую неделю он выхаживал его после запоя, а весь следующий месяц разговаривал или просто сидел с Брентом, пока тот не решил, что бросит пить – что Господь коснулся его. По словам Остина, Брент имел в виду, что пришел в соприкосновение с полнотой своей внутренней жизни и скрытыми силами своей личности. Брент же заявил, что это ни единой минуты не был он сам; это был Господь.

Карин походила в церковь Остина вместе с Брентом; она ничего не имела против. Однако она понимала, что этой церкви Бренту будет недостаточно. Она видела, как он подпрыгивает, исполняя гимны, как размахивает руками, сжав кулаки, как все его тело напрягается, готовое к борьбе. Точно так же он выглядел после трех-четырех бутылок пива, когда ничто на свете не могло удержать его от похода за добавкой. Его распирало изнутри, словно он вот-вот взорвется. И он взорвался, вырвался из Остинова прихода и увел с собой половину прихожан. Многие из них стремились на волю; им нужен был шум, молитвы вслух, пение, а не тихие увещевательные разговоры; они давно хотели перемен.

Ничто из этого не удивило Карин. Ее не удивило, что Брент научился заполнять бумаги и производить правильное впечатление, чтобы получить деньги от правительства; не удивило, что он захватил «Поворот кругом», куда привел его Остин, и выжил оттуда самого Остина. В Бренте всегда скрывался большой потенциал. Карин не удивляло, что теперь Брент обрушивался на нее за одну выпитую бутылку пива и одну выкуренную сигарету точно так же, как в былые дни – за то, что она хочет в два часа ночи прекратить веселье и пойти спать. Он сказал, что дает ей неделю на размышление. Больше никакого алкоголя и табака. Признать Христа своим Спасителем. Неделю. Карин сказала, что неделя ей не нужна. Когда Брент ушел, она бросила курить, почти бросила пить, а также перестала ходить в церковь Остина. Она оставила позади почти всё – кроме кипящей на медленном огне, тлеющей ненависти к Бренту. Эта ненависть росла и росла. Однажды Остин встретился ей на улице. Она думала, что он собирается ее упрекнуть – тихо, кротко, осуждающе – за то, что она перестала ходить на службы, или за то, что не простила Брента, но он лишь попросил ее прийти поухаживать за его женой, которую на этой неделе должны были выписать из больницы.

Остин говорит по телефону с дочерью, живущей в Монреале. Ее зовут Меган. Ей лет тридцать, она не замужем и работает продюсером на телевидении.

– У жизни в запасе множество сюрпризов, – говорит Остин. – Ты понимаешь, что это не имеет никакого отношения к твоей матери. Это совершенно новая жизнь. Но я сожалею… Нет-нет. Я просто хочу сказать, что Бога можно любить разными путями, и наслаждаться жизнью – безусловно, один из них. Это откровение, которое пришло ко мне довольно поздно. Слишком поздно для твоей матери… Нет. Чувство вины – это грех и соблазн для окружающих. Я это говорил множеству несчастных, желающих им упиваться. Сожаление – другое дело. Невозможно прожить жизнь и избежать сожалений.

Я была права, думает Карин: Меган в самом деле хочет что-то из вещей. Но Остин, еще немного поговорив – о том, что, может быть, начнет играть в гольф («Только не смейся»), и что Шейла состоит в клубе чтения пьес по ролям, и он, Остин, будет иметь там колоссальный успех благодаря своему опыту выступлений с амвона, – вешает трубку. Он входит на кухню – дом священника устроен старомодно, и телефонный аппарат располагается в прихожей – и смотрит на Карин, освобождающую кухонный шкафчик под потолком.

– Родители и дети, Карин, – вздыхает он, напустив на себя шутливый вид. – О, сколь запутанные сети мы плетем, когда впервые в нашей жизни… ^[12] детей заводим. Дети всегда требуют, чтобы родители не менялись, чтобы оставались все теми же папой и мамой, – и ужасно теряются, если мы делаем что-то такое, чего, по их мнению, делать не должны. Ужасно.

– Я думаю, она привыкнет, – говорит Карин без особого сочувствия.

– О, конечно, конечно. Бедняжка Меган.

Потом он говорит, что пойдет стричься в парикмахерскую, в центр города. Он не хочет оставлять это на последнюю минуту, потому что со свежей стрижкой всегда выглядит и чувствует себя очень глупо. Углы рта изгибаются в улыбке – сначала вверх, потом вниз. Когда они опускаются, это заметно сразу везде: лицо обвисает, брыли переходят в выступающие жилы шеи, грудь сдувается, как воздушный шарик, и резко выступает нелепый выпуклый живот. От потока остаются сухие русла, глубоко пропаханные рытвины. Но говорит Остин – и в этом заключается парадокс – так, словно тело у него легкое, словно передвигаться в таком теле – одно удовольствие.

Вскоре телефон звонит опять, и Карин вынуждена слезть со стремянки и взять трубку.

– Карин? Карин, это вы? Это Меган!

– Ваш отец только что ушел в парикмахерскую.

– Хорошо. Отлично. Это дает мне возможность поговорить с вами. Я надеялась, что мне выпадет случай с вами поговорить.

– О, – произносит Карин.

– Карин. Послушайте. Я знаю, что веду себя как типичный взрослый ребенок. И мне это не нравится. Мне самой это не нравится. Но я ничего не могу поделать. Меня одолевают подозрения. Я хочу понять, что происходит. С ним все ладно? Что вы об этом думаете? Что вы думаете об этой женщине, на которой он собрался жениться?

– Я ее только на фотографии видела.

– Я сейчас ужасно занята и не могу все бросить и приехать домой, чтобы поговорить с ним по душам. И вообще, с ним очень трудно разговаривать. Он издает все нужные звуки, кажется таким открытым, но на самом деле он очень закрытый человек. Он никогда не был таким, личным, вы понимаете, о чем я? Никогда в жизни ничего не делал лично для себя. Вечно только для кого-то другого. Вечно выискивал людей, которым нужно было, чтобы для них что-нибудь сделали. Много чего. Ну вы сами знаете. Даже вас он привел в дом – ну, тогда, ухаживать за мамой – вовсе не ради мамы и не ради самого себя.