Маэстра. Книга 3. Ультима - читать онлайн книгу. Автор: Л. Хилтон cтр.№ 35

Джулия и Джованни. Раньше я о них как-то особо не думала. Малыш перестал плакать и с интересом принялся ощупывать лицо да Сильвы крошечными пальчиками, которые раскрывались и сжимались, словно щупальца анемона.

– Он уснет буквально через минуту, – сказала Марианджела, – он привык, что я работаю.

В углу комнаты без окон, с низким потолком стояла кроватка, а над ней висел мобиль с желтыми кроликами. Остаток пространства занимал длинный рабочий стол из жаростойкого пластика и большой мольберт, поставленный между разнообразными источниками света, похожий на столы для просмотра в «Британских картинах». Да Сильва положил малыша в кроватку и предложил сходить за кофе.

– Отлично! – кивнула Марианджела и надела очки. – Ну что, давайте свою красавицу!

Я помогла охраннику, представившемуся Джулиано, развернуть «Девушку с веером II». Марианджела посмотрела на нее долгим, оценивающим взглядом.

– Хорошо, – сказала она, – хорошо.

Марианджела знала свое дело. Я попросила разрешения снимать на камеру первичную обработку лака. Она сказала, что не возражает, натянула латексные перчатки и с головой ушла в работу.

– Значит, так: я уберу блеск трехпроцентным раствором «Рельгарез 1094». «Шелл D38». Это минеральный спирт без отдушек, – объяснила она Джулиано, и тот с серьезным видом кивнул, как будто понял хоть слово из того, что она сказала. Малыш захихикал.

– Если сделает так еще раз, возьми его на руки, – быстро сказала она и повернулась к камере. – Я буду использовать барсучью кисть, чтобы убрать жидкость, которую нанесу губкой. Вот так, – добавила она и начала обрабатывать небольшой участок в нижнем левом углу картины.

Отправив Ли первый скриншот, я чуть ли не телепатически ощутила его напряжение. Марианджела работала кистью, и положенная поверх прусской лазури темно-коричневая маджента приобрела более насыщенный оттенок.

– Так. Так. Видите, лак сошел. Теперь мы гораздо лучше видим степень пропитки.

– А как же остаточный лак на поверхности? – спросила я.

– Спиртом уберу. Если использовать более агрессивное средство, можно размягчить матирование.

Реставратор работала, я ходила кругами вокруг нее и снимала рабочий процесс со всех возможных ракурсов. Через час малыш окончательно заснул, а мы очистили примерно десять квадратных сантиметров. Джулиано убивал время, играя в «Кэнди Краш».

– А это что? – вдруг спросила Марианджела.

– Думаю, это может быть sugo, соус. Картина некоторое время висела в доме у одной семьи. Мне не хотелось рисковать и оттирать пятно самой.

Марианджела достала из ящика крошечный футляр, похожий на маникюрный набор, и вынула из него крошечный шпатель со свинцовым лезвием.

– Должно подойти. Сохранить вам образец?

– Да, будьте добры!

Еще минут тридцать Марианджела трудилась над пятном от соуса, осторожно соскребая остатки на предметное стекло, потом еще немного лобзиком.

– Я так и не понял, зачем было устраивать всю эту кутерьму! – жаловался да Сильва после того, как мы наконец посадили Джулиано на паром.

– Ты и правда хочешь понять зачем?

– Конечно хочу!

– Дело в том, что Гоген ненавидел лак. Для него лак был символом всего, против чего он протестовал как художник, считал его насыщенным, гладким, блестящим барьером между художником и зрителем. Поэтому он использовал его минимально.

– Чего?!

– Прости. Он процеживал краски через промокательную бумагу, а потом разводил их скипидаром. Хотел добиться того же эффекта, как на картинах итальянских примитивистов, работам которых на тот момент было уже пятьсот лет. Белесый, слегка комковатый. И возможно, это не кажется прямо таким уж революционным решением, но Гоген отказался от покрытия своих картин лаком и тем самым отверг целую традицию, заменив полированный шпон на необработанный. Он хотел, чтобы люди снова смотрели на живопись, чтобы они видели то, что находится под поверхностью ленивой изысканности. Ему было плевать, сочтут его работы некрасивыми или безумными. Он хотел, чтобы они смотрели. Понимаешь?! – воскликнула я и тут же осеклась, поняв, что говорила слишком долго. Наверное, со стороны я выглядела совершеннейшим гиком.

– Ну, не совсем. А кто тогда покрыл ее лаком?

– Вероятно, один из возможных владельцев. Людям нравится, когда картины сияют. Это вроде как считается стильным. Смысл в том, что, когда мы удаляем лак, пигменты проступают более четко, и это придает достоверность нашей истории. Подлинный Гоген никогда не стал бы полагаться на то, что лак смягчит свет. Поэтому вполне естественно, что я решила проверить.

– А тебе это все действительно важно, да? – спросил да Сильва с неподдельным интересом.

– Да. Важно. Ну, у меня ведь особо нет выбора, ты уж извини, что я напоминаю.

– Нечего тут извиняться.

Тем же вечером я начала составлять письмо в «Британские картины». Обзор того, как ко мне попала картина, как я узнала технику Гогена, мое расследование касательно происхождения картины, многие месяцы работы. Все чеки были подготовлены, учетная книга с вокзальной распродажи в Риме на месте, составленная мной история была расписана до мельчайших подробностей. Фотографии каждого этапа, образцы краски и предметное стекло, документация от «Сосьете мутуале». Должна признать, выглядело это все довольно убедительно. Но бумаги, провенанс и даже сама картина никого не убедят, если неубедительной буду я. Конечно, врать ради спасения собственной жизни мне не впервой. В каком-то смысле вся моя жизнь, вся придуманная мной жизнь всегда зависела от моего умения врать, делать себя тем, кем я на самом деле не являлась, наблюдать, имитировать и притворяться до тех пор, пока любая необходимая на тот или иной момент маска не прирастала ко мне настолько, что становилась моим вторым лицом. Я часто наслаждалась этим, даже гордилась, хотя бо́льшую часть времени делала это совершенно автоматически. Какую бы личность я ни выбирала, я всегда могла сыграть ее – более или менее удачно. Однако на этот раз все было иначе: стоит маске соскользнуть хотя бы на миллиметр – и моей игре придет конец, к тому же с какого-то момента для меня все происходящее стало чем-то куда более важным, чем просто игрой.

Письмо от Руперта пришло девятнадцатого марта. Одиннадцать утра, десять по лондонскому времени. Видимо, в «Британских картинах» действительно многое изменилось, раз он был на работе в такую рань. Высунувшись из окна спальни, чтобы мобильник лучше ловил сеть, я позвонила на коммутатор и попросила соединить меня с Рупертом.

– Отдел европейской живописи, чем могу вам помочь? – раздался голос в трубке, и я повторила свою просьбу. – Боюсь, у Руперта сейчас встреча, – не задумываясь, ответила девушка.

– Пожалуйста, скажите ему, что его спрашивает Элизабет Тирлинк.