Одесский юмор. Рассказы, миниатюры, афоризмы - читать онлайн книгу. Автор: Валерий Хаит cтр.№ 31

Я жил напротив оперного театра, а с другой стороны была Канава. Это был райончик, куда вечером ходить я бы не советовал. Когда сгущались сумерки, оттуда к опере клином выходила канавская шпана. В голове шел главный бандит — Костя-капитан, он носил фуражку с «крабом» и тельник. Они направлялись к скверу перед театром. Его называли по-французски — Пале-Рояль. Немедленно били все лампочки. И если в Пале-Рояль забредал какой-нибудь поздний прохожий, выходил он оттуда уже в одних кальсонах. Это обязательно.

В молодости папа жил на Молдаванке — тоже, как известно, не институт благородных девиц. Мясники, биндюжники, налетчики, шулера, проститутки… Но папа и два его брата славились даже на Молдаванке. Жена старшего, Соня, такая была невероятная красавица, что не пристать к ней на улице было просто неприлично. И вот они пускали вперед Соню, а сами шли следом, три амбала. К Соне, естественно, чалились — и братья давали гастроль. Они были сущие артисты в драке, папа и его братья.

В общем, у меня был выбор: я мог стать бандитом или оперным певцом. Но для бандита я был слишком худой. К тридцати трем годам, уже женатый, я имел сорок семь килограммов живого веса. А в детстве меня практически не было видно. Но канавские меня не трогали. Не потому, что я тесно соседствовал с оперным театром и был такой исключительный красавец, а потому, конечно, что мой папа был знаменитый футболист. А футбол в Одессе — это наше все. На Брайтоне я недавно познакомился с одним сапожником: этот старик живет в Америке уже десять лет, и до сих пор у него висит футбольная таблица, где он ведет запись всех матчей «Черноморца». Он десять лет живет в Нью-Йорке, этот тип!

Мой папа играл до старости. Он имел колоссальную выдержку. Три раза он сидел в фашистских концлагерях. И все три раза бежал. В Одессе его уже вели на расстрел. Он дал конвойному обручальное кольцо, и тот отпустил его. Отцу повезло: малый оказался румын. А вообще папа никогда не рассказывал о войне и не смотрел военных фильмов. Это все вранье, говорил он. Папа терпеть не мог все эти враки про войну и играл себе в футбол. А мама у нас была коммунист. О, это таки была мама! Но папа имел колоссальную выдержку плюс слава, и я всегда понимал, что прав папа.

И я тоже, разумеется, играл в футбол. Я играл в футбол без остановки с десяти утра до десяти вечера. На выдержку. У меня была такая дикая выдержка, что я, конечно, мог стать оперным певцом — на одной силе воли. Я до безумия любил оперу. Мы пролезали на все спектакли. Мальчишкой после войны я слышал их столько, что мог быть профессором консерватории. Но был один спектакль, после которого как запоют какую-нибудь арию, особенно из «Кармен», хохочу как сумасшедший. Давали Бизе. И пели: наша украинская знаменитость, русская певица, итальянец и румынский тенор. И каждый пел на родном языке. Одесситы валились из лож, так неслыханно это было смешно. Тогда я понял, что оперу надо исполнять только на итальянском.

Мне же так была дорога наша одесская интонация, что я в конце концов сделал эту изумительную речь, этот солнечный язык, пронизанный юмором в каждом звуке, своей профессией.

Сейчас мало осталось в Одессе тех одесситов, среди которых я вырос, тех, кто населял мой город, как населяет тело его душа. Они разъехались, развезли Одессу по кусочкам, и эти кусочки ставят свои интонационные ударения на улицах Израиля, Австралии, Америки, Канады…

Где, например, рыжий, который поджидал меня каждый день по дороге в школу в подворотне на Канаве? Он делал мне пальчиком «поди сюда» — и аккуратно отбирал у меня мою котлету. Иногда мама говорила: «Я не могу, я должна его видеть, кто съедает твое питание!» — и шла со мной. И в этом случае роковая подворотня всегда оставалась необитаема. Это была такая игра. А назавтра он снова делал пальчиком… Но когда ко мне приставали пацаны побольше (а меньше меня не было в Одессе, по-моему, никого), рыжий всегда оказывался рядом и бил всякого.

Где Вадик Карузо, многоженец, игрок и незначительный певец? Каждый вечер он надевал черный костюм, бриолинил свои черные кудри, брился до синевы и выходил на Дерибасовскую с коляской. Позади гордо вышагивали его пятнадцать жен, а Вадик гулял по Дерибасовской и на ходу играл с желающими в «девятку». Проигрывались костюмы, автомобили, дачи… Потом Вадик все спускал.

Это были приметы Одессы — как пляж, где все непрерывно поедали домашние припасы в безумном количестве, или как китобойная флотилия «Слава» с ее легендарным капитаном Соляником. Ах, что творилось, когда китобойцы приходили из восьмимесячного рейса! Их голодные жены с красными губами и синими цветами давили своих моряков в объятьях, как виноград, мы прыгали прямо с причала на мелкие суда и обдирали их на сувениры, а рынок на неделю заливал заморский товар. Ой, как гуляли китобойцы, как гуляла Одесса!

Больше я не вижу ничего этого, приезжая сюда. Мой город дал сильный крен, он вот-вот опрокинется и уйдет под воду, как подбитый кит.

Но кое-что осталось. Остались блестки одесского разговора. Это неистребимо, это в генах, и по этому коду я всегда узнаю Одессу — на Приморском бульваре и на брайтонской дощатой набережной.

Поднимаюсь недавно по лестнице в гостинице «Красная». Швейцар кричит снизу: «Молодой человек! Молодой человек!» Слышу, уборщица реагирует: «Ну что орешь? Он правильно не оборачивается. Какой он молодой — погляди, сколько ему осталось!»

Встречаю на Пушкинской знакомую: «Наташа! Ты прекрасно выглядишь!» — «Это я еще плохо себя чувствую!»

Я совершенно убежден, что все это написано зря. Такие модуляции невозможно передать на бумаге. Это умеет один Миша Жванецкий. Впрочем, мне так только кажется — потому что я произношу и слышу все, что он пишет. Так же певец, вероятно, слышит оперу, читая партитуру, а футболист напрягает соответствующие группы мышц, слушая по радио репортаж с матча.

Что вовсе не означает, что можно описать оперу или футбол. Или драку. Или Одессу.

Поход на пляж — это был ритуал.

Выбиралось по несколько семей. Распределялись обязанности: кто берет водку, кто рыбу, кто салаты, кто арбуз, кто воду и так далее. В пятницу утром, часов в шесть, на Привозе все это закупалось — и начиналась готовка. К вечеру трапеза была готова. Усталые хозяйки собирали детей, чтобы в субботу пораньше пойти на пляж: нужно было занять хорошие места. Детям обещали купание, мороженое, карусель…

Часов в десять вечера вся Одесса смотрела на небо — есть ли звезды. Как правило, небо было чистым, в звездах, — и, как правило, утром шел дождь…

Дети спали. Мужчины спали. Женщины звонили друг другу:

— Как твои?

— Спят! А твои?

— Спят!

— Ну завтра пойдем!..

А назавтра дождь еще больше…

Но мы возьмем ту удачную субботу, когда погода чудная — солнце, тепло! Все идут на пляж.

Одесса ходила на Ланжерон, в Аркадию (бомонд), на фонтанские пляжи — от восьмой до шестнадцатой станции. Были еще Люстдорф и Лузановка, закрытый пляж санатория Чкалова… Но мало кто знал самый лучший в Одессе пляж — Австрийский. Он находился в порту, куда мы, пацаны, могли попасть только через забор. Роскошное место: песочек чистый, вода прозрачная, а самое главное — волнорез, маяк, уходящий далеко в море. Оттуда мы прыгали в воду, ловили рыбу, наблюдали за дельфинами. Рыбы тогда было много, особенно бычков.