Печальные тропики - читать онлайн книгу. Автор: Клод Леви-Стросс cтр.№ 96

Принципы многомужия и многоженства соответствовали тем задачам, которые поставил вождь перед тупи-кавахиб. Спустя две недели, простившись с индейцами намбиквара, я вдруг осознал, насколько по-разному могут решаться одни и те же проблемы даже в соседних племенах, живущих очень близко друг к другу. Полигамия была распространена и среди намбиквара, и среди тупи-кавахиб, но Таперахи обладал рядом «брачных преимуществ», и поэтому в деревне, которой он управлял, число потенциальных мужей не соответствовало числу «свободных женщин». Однако вместо того чтобы, как тупи-кава-хиб, ввести принцип многомужия, намбиквара допускают гомосексуальные отношения среди подростков. Тупи-кавахиб считают подобную связь ущербной и осуждают ее. Лери насмешливо написал о предках этого племени: «Когда они ссорились, то иногда называли друг друга “тивир” (индейцы тупи-кавахиб произносили похожее слово “теукурува”), это переводится как – “мужеложец”, из этого можно сделать вывод (хотя я не берусь ничего утверждать), что они осуждали подобное поведение».

В племени тупи-кавахиб институт вождей был организован сложно, и наша деревня сохраняла с ним по сути лишь символическую связь. Так в обнищавшем королевстве верный рыцарь становится простым камергером, чтобы спасти престиж короля. Этим рыцарем для Таперахи оказался Потьен. Он с таким усердием и глубоким уважением служил вождю, что и другие члены группы держались с должной почтительностью. И со стороны порой возникало ощущение, что «Таперахи еще держит власть», как некогда Абайтара, у которого в подчинении было несколько тысяч индейцев. В те времена группа лиц, представляющая свое племя на совете вождей, своеобразный «двор», состояла из четырех «сословий»: вождь, охрана, юные воины и свита. Вождь имел право казнить и миловать. В XVI веке осужденных топили в воде, это поручали делать юным воинам. Однако вождь заботился о своем племени и умел вести переговоры с иностранными торговцами. В его находчивости я имел случай убедиться лично.

У меня был небольшой алюминиевый котелок, в котором мы варили рис. Однажды утром Таперахи, взяв с собой в качестве переводчика Абайтару, пришел ко мне с просьбой одолжить эту посудину, взамен он обещал постоянно, пока я живу в племени, снабжать меня кауи. Я пытался объяснить, что у нас нет другой кухонной утвари, а пока Абайтара переводил, с лица Таперахи не сходила радостная улыбка, словно любое мое слово для него означало только безоговорочное согласие. И действительно, когда Абайтара перевел, что я не могу выполнить эту просьбу, Таперахи схватил котелок и, не церемонясь, положил вместе с остальным своим снаряжением. Я ничего не мог с этим поделать. Впрочем, он сдержал свое обещание и в течение целой недели нам приносили отличную кауи, с добавлением маиса и токари. И я располагал этим напитком в огромных количествах, ограниченных лишь заботой о слюнных железах трех малышек.

Этот случай напомнил мне слова Ива д’Эвре: «Если кто-то из индейцев хочет заполучить какую-нибудь вещь, он откровенно говорит о своем желании. Даже если этот предмет очень дорог его первообладателю, то он отдаст его немедля, однако с условием, что если у просителя есть другая вещь, которая нравится дающему, ее отдадут ему по первой же просьбе».

Роли своего вождя тупи-кавахиб понимают не так, как намбиквара. Стремясь объяснить окружающим, что он для них значит, тупи-кавахиб говорят: «Вождь всегда весел». Удивительная энергичность, с которой Таперахи принимается то за одно, то за другое дело, лишний раз подтверждает это определение. Но статус Таперахи объясняется не только особенностями его характера. У тупи-кавахиб, в отличие от намбиквара, власть передается по наследству от отца к сыну: Пвереза в свое время сменит своего отца, несмотря на то, что он младше своего брата Камини. Имеются и другие сведения, подтверждающее своеобразное превосходство младшего сына над старшим. В племенах намбиквара ситуация была противоположной. В прошлом одной из обязанностей вождя была организация праздников, на которых он был «хозяином» и «господином». Мужчины и женщины расписывали тела (с помощью фиолетового сока неизвестного мне растения, который использовали также при оформлении глиняной посуды), звучала музыка, пели песни, танцевали. Четверо или пятеро музыкантов играли на больших дудках: их делали из бамбуковых стеблей длиной 1,2 метра, к концу которых крепилась маленькая трубочка с язычком, небольшая прорезь сбоку закрывалась пробкой из древесного волокна. Когда «хозяин» праздника подавал знак, индейцы носили одного из музыкантов на плечах: это была игра-состязание, похожая на mariddo в племени бороро или на «пробежку с бревном» у индейцев жес.

Созывали на игрища заранее, чтобы участники успели поймать и закоптить мелких животных (крыс, обезьян, белок), связку которых они надевали на шею.

Когда играли в «колесо», делились на две команды – младших и старших. Участники игры собирались на круглой полянке, что была в западной части деревни, а два метателя, по одному из каждой команды, располагались друг против друга: один – в северной части, другой – в южной. Они раскачивали два круглых деревянных колеса, сделанных из спила стволов, а затем отпускали их катиться по деревне, другим игрокам нужно было попасть в обруч стрелой. Попавший забирал стрелу у команды соперников. Эта игра удивительным образом напоминала развлечения североамериканских индейцев.

Затем стреляли по куклам-мишеням, что было небезопасно, поскольку тот игрок, чья стрела попадала не в цель, а в деревянной столбик, к которому крепилась кукла, с этих пор становился отмеченным особым магическим знаком злого рока. Та же судьба ждала и тех, кто вместо обезьянок и кукол из соломы вырезал из дерева фигурку человека.

Так день за днем я собирал крохи прекрасной, некогда поразившей Европу культуры, которая угасала на правом берегу верхнего течения Машаду. Казалось, что как только я уеду, она исчезнет совсем. Когда 7 ноября 1938 года я ступил на галиот, вернувшийся из Урупы, индейцы тотчас же направились в Пимента-Буэну, чтобы присоединиться там к своим товарищам и к соплеменникам Абайтары.

Тяжело наблюдать, как исчезают элементы быта умирающей культуры. И все же в самый последний момент меня ожидал сюрприз. Наступала ночь, догорал костер, в его тусклом свете жители готовились ко сну. Вождь Таперахи уже улегся в гамаке и вдруг отрешенно и нерешительно затянул песню, казалось, что его собственный голос неподвластен ему. Тут же к нему подбежали двое мужчин (это были Валера и Камини) и уселись на корточках у него в ногах. Дрожь возбуждения охватила индейцев. Валера крикнул пару раз. Голос вождя стал более отчетливым, его голос окреп. И внезапно я понял, что случилось: Таперахи собирался устроить спектакль, разыграть что-то вроде оперетты с пением и монологами. Он один исполнял по меньшей мере дюжину ролей. У каждого персонажа были свои интонации, особенный тон (пронзительный, писклявый, полный гортанных звуков или гудящий, словно колокол), а также музыкальная тема, представлявшая собой вариацию общего лейтмотива. Мелодии были невероятно похожи на грегорианские. И если ритуал с флейтой Пана в племени намбиквара напомнил мне «Весну священную» Стравинского, то эта музыка походила на экзотическую версию балета «Свадебки».

Абайтара был увлечен представлением и забывал комментировать, но все же объяснил мне в общих чертах, о чем шла речь. Это был фарс: главное действующее лицо – птица жапим (иволга с черно-желтым оперением, модуляции ее щебетания очень похожи на человеческую речь). На протяжении всей пьесы она сталкивается с другими персонажами животного мира: черепахой, ягуаром, ястребом, муравьедом, тапиром, ящерицей и т. д. Встречаются на ее пути и обычные предметы – лук, пест, палка, а также настоящий призрак – дух Маира. Каждый образ был воплощен очень точно, стиль его воплощения отражал его природу, и скоро я смог узнавать персонажей, которых показывал Таперахи. Сюжетная линия строилась на приключениях жапим: ее жизни угрожали хищные животные, но иволга сумела всех перехитрить и одержать победу. Целых две ночи повторялось (или даже продолжалось?) это представление, каждый такой спектакль длился около четырех часов. Когда Таперахи был особенно вдохновлен, он много пел и рассказывал: все бурно ему аплодировали; иногда он немного сникал, голос его слабел, он переходил от эпизода к эпизоду, не останавливаясь на подробностях. Тогда один или два индейца из общего хора начинали кричать в унисон, или хлопали, или предлагали какую-нибудь мелодию, или же просто подхватывали и развивали какой-нибудь диалог, давая передохнуть главному исполнителю. Придя в себя, Таперахи вновь пускался в рассказы и песнопения.