– Я не голоден. – Вот и все, что мне удается ответить Ингрид. Заставляю себя выпрямиться и плетусь на кухню, с трудом переставляя ноги. Чтобы не упасть, держусь рукой за стену. Перед глазами у меня все плывет. Очень хочется встать на голову, чтобы кровь прилила к мозгам. Голова кружится, мне трудно дышать. А Ингрид как будто ничего не замечает.
Я делаю еще несколько шагов; она выключает воду, в доме становится тихо. И вдруг я слышу, как она мурлычет песенку, простую, незамысловатую песенку – я уже слышал ее раньше.
Еще день или два назад я бы сказал, что не знаю этой песенки, но теперь все изменилось: эту колыбельную я узнаю где угодно.
– «Спи, малышка, не плачь», – говорю я, остановившись на пороге кухни и глядя Ингрид в глаза. Она держит в руках стакан с водой для меня. Я произношу слова, но не пою их. Голос у меня дрожит, хотя я и пытаюсь унять дрожь, держаться прямо. Напоминаю себе испуганного кота, который выгибает спину, чтобы казаться больше.
– Ты знаешь эту песенку? – спрашивает Ингрид с довольной улыбкой, а когда молча, уныло киваю – я устал, мне страшно и я уже ничего не понимаю, – она признается: – Я пела ее своим дочкам, когда они были маленькие, – и, не пропустив ни такта, продолжает: «Спи, усни, моя малышка»…
А я вижу перед собой Перл, которая прижимает к груди старую тряпичную куклу и покачивается вперед и назад на старых половицах в старом доме. В старом доме Ингрид…
Не желая, чтобы глаза ее выдали, Ингрид поворачивается ко мне спиной и продолжает мурлыкать колыбельную, которую пела, когда укачивала своих дочек перед сном.
Она моет посуду, а я стою рядом точно в каком-то тумане, по-прежнему не в силах отдышаться. Я не знаю, что сказать, что сделать. Что мне сказать? Что мне сделать? Сказать ли Ингрид про молодую женщину, которая забралась в старый, заброшенный дом, о женщине, которая выкопала из могилы Женевьевы пустой гроб и поет ту же колыбельную, что теперь мурлычет Ингрид?
А может, лучше развернуться и незаметно уйти, притворившись, будто я не вижу того, что находится перед самым моим носом, что сложилось, как головоломка из отдельных кусочков?
«Мои предки от меня отказались», – сказала Перл, когда мы с ней бродили по улицам, но теперь я уже ни в чем не уверен.
Полдень, солнце стоит высоко; оно без приглашения заглядывает во все окна. Вдруг мы с Ингрид вздрагиваем, чувствуя сквозняк. Слышно, как распахивается входная дверь; мне кажется, что весь дом ходит ходуном.
– Дверь, Алекс! – говорит Ингрид, вздрогнув. Ее глаза полны ужаса. – Ты ведь закрыл входную дверь. Ты ее запер.
Я не помню, закрыл я дверь или нет.
Из мокрых рук Ингрид выскальзывает тарелка с резными краями; вдребезги разбивается о кухонный пол, и Ингрид взвизгивает.
– Эстер! – говорит она, глядя поверх моего плеча, и стон вырывается из ее горла; она поспешно бежит в гостиную, наступая на осколки. Из крана по-прежнему течет вода, в раковине вспухает мыльная пена – вода вот-вот перельется через край. Пузыри, как в той ванне. – О нет! – стонет Ингрид, прижав руку к горлу. – Нет, нет, нет!
Я оборачиваюсь и вижу Перл. Она стоит у меня за спиной.
– Алекс… Как мило, что ты зашел, – говорит она, но на меня даже не смотрит; не сводит взгляда с Ингрид.
– Ты так похожа на нее, – скулит Ингрид. Голос ее доносится словно издалека, словно она под водой, словно тонет в кухонной раковине. – Ты совсем как она. Я уж подумала, что ты… – Она проходит мимо меня, шагает к Перл, робко поднимает руку и гладит взъерошенные разноцветные волосы.
Перл радостно улыбается, как маленькая девочка, которая только что нашла новую подружку. Она приглаживает разноцветную прядь, чуть приседает. Подол ее клетчатого пальто достает до колен.
– Так и думала, что тебе понравится, – говорит она, сияя. – Она всегда была твоей любимицей. Я решила, что больше понравлюсь тебе, если напомню тебе о ней.
И тут она хватает нож.
Куин
Дочитав письмо до конца, я кричу, не сдерживаясь. Ничего не могу с собой поделать. Крик рвется с губ. Инстинктивно закрываю рот рукой.
Письмо у меня в руках дрожит, как лист на ветру. Никак не могу унять дрожь. Стараюсь понять, что же я только что прочла, перечитать письмо, но слова плывут у меня перед глазами; я уже не различаю буквы. Буквы и слова сливаются в одно. Они мечутся по распечатанной странице, издевательски ухмыляясь: «Не поймаешь, не поймаешь, не поймаешь!»
Кое-что я все же понимаю. Кем бы ни была эта Э. В., Келси Беллами убила она. Скорее всего, она же сделала что-то плохое и с самой Эстер. Она притворяется Эстер, рыщет по городу, выдавая себя за Эстер.
Кто она? В письме упоминаются родные: «Ты отняла у меня моих родных», – но это совсем не похоже на Эстер. Эстер никогда не рассказывала мне о своих родственниках; иногда мне вообще казалось, что у нее нет семьи, а вырастили ее гномы в лесном домике под соломенной крышей. Когда я расспрашивала ее о близких, Эстер сразу умолкала. Она резко захлопнула крышку коробки с фотографиями, на которую я случайно наткнулась в складском боксе. Там была коробка с семейными фотографиями… Когда я спросила, кто эти люди на фото, она резко ответила: «Никто».
Но было ясно, что там вовсе не «никто». И теперь мне отчаянно хочется еще раз взглянуть на те снимки; мне хочется увидеть родственников Эстер и понять, есть ли среди них особа, написавшая письмо. Мне нужно их увидеть. Пытаюсь вспомнить хоть что-нибудь, но не получается. Я не помню, кто был на снимках, – правда, Эстер и не дала мне возможности их рассмотреть в тот зимний день, когда мы пришли на склад за елкой. В тот день было холодно; снаружи намело сугробы. Мы мерзли в бетонном боксе. Хотя склад обогреваемый, от пола и стен тянуло холодом. «По-моему, она вон там», – сказала Эстер, имея в виду елку, но вместо этого я подняла крышку с обувной коробки с фотографиями. Да, я сунула нос не в свое дело, однако мне совсем не казалось, будто я шпионю – ведь Эстер была рядом со мной. Я не думала, что она будет против.
А она была против.
Сердце у меня бьется учащенно; комната то исчезает, то снова появляется перед глазами; розовый диван то куда-то уплывает, то приближается. Окна вдруг оказываются совсем рядом, так близко, что я могу до них дотронуться, а в следующий миг они исчезают. У меня то пропадает, то снова появляется слух, как будто я угодила в омут или вода попала мне в уши. Я ничего не слышу. В голове у меня повторяются одни и те же слова: «Если бы не ты, я бы ни за что не узнала, что я уже умерла».
Что это значит?
Смотрю на мелочи из сумки, разбросанные по полу, и вижу ключи Эстер. Их три, три никелированных ключа на бисерном брелоке: ключ от двери подъезда, ключ от квартиры и ключ от навесного замка в ее складском боксе…
Ключ от склада!
Я встаю с пола и, взяв с собой сумку Эстер, торопливо покидаю квартиру, думая только об одном: снимки. Я должна увидеть те снимки.