Скажи машине «спокойной ночи» - читать онлайн книгу. Автор: Кэти Уильямс cтр.№ 32

У французов есть термин enfant terrible, который мы теперь используем для обозначения подростка с особенным талантом, вундеркинда. Первоначально эта фраза обозначала ребенка, который говорит что-то правдивое, но невежливое, например, спрашивает у вашего дорогого гостя во время обеда: «Почему ты такой толстый?» «Жестокий» – слово, которое мы используем для описания детей, как во фразе «детская жестокость». «Жестокий» происходит от crudus, что значит «сырой» или «кровавый». Мы имеем в виду то, что в грубом поведении ребенка есть что-то естественное – любопытство, не имеющее отношения к эмпатии или социальным правилам. Подумайте о том, как ребенок изгибает солнечный свет через увеличительное стекло, чтобы вызвать струйки дыма на спинках муравьев. Ребенок действует не со зла. Просто доброта не приходит ребенку в голову.

Для своей матери я была enfant terrible в традиционном смысле. Мое поведение заставляло ее ложиться спать с мигренью, и эти приступы становились все дольше и дольше. Мой отец, если бы у него спросили, описал бы меня как энергичного ребенка, но он слишком любил меня, чтобы видеть насквозь. Мать знала, кто я на самом деле.

Когда мне было шесть лет и я обнаружила, что наш котенок Сути свернулся клубком под кустами, мама взяла меня рукой за подбородок и сказала:

– Что ты сделала с котом? Скажи мне сейчас, и я не буду злиться.

Я не понимала, какого признания она от меня ждала. Я не помню, чтобы что-то делала с котенком. Мне нравился Сути. Это я его так назвала. Когда я надевала свитер, он впивался в него когтями и облизывал шерсть, сбивая ее во влажные комки, как будто сосал грудь матери.

– Что ты сделала? – снова спросила мама.

Я ткнула Сути в бок, когда нашла его скрученным под кустом, – так я узнала, что он мертв, а не спит. Возможно, именно это она и имела в виду. Но когда я произнесла эти слова: «Я только прикоснулась к нему», ее рука метнулась от моего подбородка к ее виску.

– Я больше не могу это слушать! – отчаянно воскликнула она, отшатываясь. – Не говори мне, что ты делала дальше!

А дальше я погладила его мягкий серый лоб.

– У меня снова начинает болеть голова.

Когда кот, которого мы взяли после Сути, мистер Стаффинг, убежал, она сказала: «Я не хочу знать, что ты с ним сделала».

После этого мы больше не заводили кошек.

Сейчас у нас с Эллиотом есть кошка. Ее зовут Слип. У нее идеально симметричные полоски на хвосте, и она может съесть кожуру утренней мускусной дыни до зеленой мякоти. Когда я ее глажу, она изгибает спину навстречу моей руке, и я говорю: «Осторожнее», не понимая, разговариваю ли я с ней или сама с собой.

«Громила», – написал мне Эллиот: пароль в баре, где я должна его встретить, – один из тех фальшивых «тихих» баров, которые постоянно то входят, то выходят из моды. В этот можно войти с заднего двора китайского ресторана. Проходишь мимо клеенчатых столов и прямо на кухню, где висит веревка с мертвыми утками, а затем подходишь к здоровяку в фетровой шляпе, которому называешь пароль дня. Паролем всегда служат какие-то сленговые слова запретной эры, вырванные из Интернета, что-то вроде «древесное бухло» или «большая шишка». Запреты! Все любят платье-чарльстон или игрушечные пулеметы, но кто помнит тысячи людей, которые ослепли, пока пили непонятно какой древесный спирт?

Вышибала выглядит, как огромный, надувной Георг, словно кто-то взял в рот его мизинец и надул тело, как воздушный шарик. Я думаю спросить вышибалу, знает ли он о древесном спирте и слепых людях, может ли он представить себе, как это – сделать глоток из бутылки и обнаружить, что мир замигал, будто глаза тебе выклевывает птица.

Так я могла бы сказать Георгу, а затем добавила бы: «Это мне кое о чем напомнило: у меня есть бутылка ликера на твой следующий день рождения. Домашнего».

И Георг фыркнул бы и сказал: «Валерия. Ты меня не испугаешь».

А я бы сказала: «И ты меня не испугаешь, Георг. Давай выпьем».

И он сказал бы: «Ладно, давай. На здоров’я!»

А затем он посмотрел бы на мои результаты на экране, и его лоб разгладился бы, и он протянул бы мне бумажку и сказал, что у меня все в порядке. Что я могу идти.

– «Громила», – говорю я вышибале, и он отходит в сторону – за ним скрыта маленькая дверь. Он открывает ее и впускает меня.

Это не настоящий пароль. Настоящий пароль – бумажка от Георга.

Адвокат, которого нанял мой отец, дорого брал за свои услуги и носил галстуки пастельных оттенков, которыми окрашивают стены детских садов. Нанятый отцом детский психиатр тоже получала немало, принты на ее шелковом платье напоминали пятна из теста Роршаха. Я сидела между ними, подальше от отца. Мы рассаживались так потому, что мой отец не мог смотреть на меня не морщась, чего, по предупреждению дорогого адвоката, не должно случиться перед судьей. Мне было одиннадцать.

Моя мать тоже была там, хотя на самом деле не совсем. На самом деле она была мертва. Тем не менее я представляла себе, что она сидит в конце стола. Она мрачно махала мне, а голова ее была объята пламенем.

Мы сидели не в зале суда, а в конференц-зале, предназначенном для семейного суда. На стенах висели плакаты с измученными ягнятами, и каждый раз, когда я передвигала кресло, из ковра поднимался смрад испорченного молока. Встреча была формальностью. Профессионалы, которых нанял мой отец (уравновешенные и дотошные), уже посовещались с государственными соцработниками (переутомленными и замороченными) и придумали план. Семь лет в частной психиатрической клинике, пока мне не исполнится восемнадцать, а после этого – испытательный срок в течение пяти лет. Мне даже не пришлось давать показания. В конце концов, я уже призналась. Мы наблюдали, как судья ставит свою подпись под моим приговором; все закончилось в два счета.

Взрослые с очень довольными лицами откинулись в своих креслах (за исключением моего отца, чье лицо я не могла видеть), когда я сказала:

– Ваша честь?

Я сказала это так, как тренировалась в кабинке, когда в последний раз ходила в туалет. Никто меня не услышал, поэтому я повторила громче:

– Ваша честь?

На этот раз все обратили свои взгляды на меня. За исключением моего отца, который судорожно дернул головой, как будто над ним пролетел какой-то предмет. И кроме моей матери, которая смотрела на меня, не отводя глаз. Пламя вокруг ее головы посинело и начало дымить.

– Ваша честь? – снова сказала я. Три раза. Как заклинание.

Адвокат и психиатр попытались заставить меня умолкнуть: адвокат – заговорив громче, чем я, психиатр – больно сжав мою руку. Судья заставил их успокоиться и жестом разрешил мне продолжить.

– Можно его увеличить? – спросила я.

Судья поджала губы.

– Вынесение приговора закончено, Валерия. Теперь мы все едем домой. – Уголок ее рта скривился при этих словах. Она вспомнила, что я не пойду домой, что мой отец отправится домой один. Я поеду в психбольницу, а моя мать отправилась в землю.