Бессонница - читать онлайн книгу. Автор: Евгений Рудашевский cтр.№ 16

И Эшли понравилось, как я это сказал, а мне было приятно, что она меня поняла. Мне вообще казалось, что Эшли понимала куда больше, чем я мог выразить. От этого становилось просторно, легко.

Музыка важна для Эшли, она помогает ей работать над картинами, и каждый раз, оставшись вдвоём, мы обсуждали подобные детали. Я с удивлением понимал, что многие, в общем-то знакомые мне песни я прежде слышал как-то поверхностно. Вот, «I see a darkness» в исполнении Кэша мне всегда нравилась, но я не знал, что этот звонкий, немного ломаный голос, который подпевает Кэшу, принадлежит Уиллу Олдхэму – тому самому, кто эту песню написал. Эшли рассказала мне историю Олдхэма, поставила «I see а darkness» в его исполнении, и теперь я иначе слышу исполнение Кэша. Будто раньше слышал его голос из-за стены, а тут оказался совсем рядом и смог по-настоящему почувствовать его боль.

Мне нравится, как Эшли безошибочно угадывает даже на официальных записях Гульда моменты, где он начинает подпевать. Это Мэтью её научил. Гульд вообще часто подпевал себе, но на официальных записях его голоса быть не должно, а он там есть. И музыка начинает звучать совсем иначе.

Я сказал Эшли, что хотел бы чаще общаться с ней, с Мэтом и Крис. Эшли ответила, что со следующего семестра я могу записаться в клуб свободных искусств, в котором они все познакомились. Сказала, что там бывает интересно, когда речь заходит о том, как пересекаются самые разные виды искусства, от литературы до музыки. Сказала, что там мои размышления о тексте придутся кстати. Я только кивнул. Не сказал, что не смогу этого сделать. Если б я хотел с кем-то поделиться своими планами, рассказать про чёрный свёрток, то выбрал бы именно Эш, но я молчу. Боюсь, что Эшли станет меня отговаривать. Наверное, она бы поняла, что отговаривать бессмысленно, но всё равно так просто не оставила бы меня в покое, потому что это уже не странность или какая-то блажь, это уже за гранью того, что можно вот так просто принять. Даже не хочу об этом думать.

А ещё мы с Эшли много говорили о Маккьюэне. Нам нравится его лёгкая старческая грусть. Она у него чувствуется почти во всех песнях и всегда сводится к тому, что он один, где-нибудь на острове или просто на отшибе, и при этом с улыбкой оглядывается назад – вспоминает девушек, которых любил, и места, где ему было хорошо. И мы много раз слушали его «Love’s been good to me». Слушали во всех исполнениях, какие только могли найти, а их много, но нам больше понравились исполнения Кэша, Синатры и самого Маккьюэна. Кажется, можно целую вечность говорить о том, какие оттенки появляются в этих столь разных и всё же очень похожих исполнениях. Разные оттенки грусти, но грусти не тяжёлой, а светлой, счастливой. «Love’s been good to me» мне теперь кажется лучшей песней из всех, что я слышал. Это моя песня. О том, как я хотел бы прожить свою жизнь. И, наверное, Маккьюэн мог бы больше ничего не писать, только эту песню, потому что в ней он точнее всего выразил всё то, что звучит и в других его песнях.

Он поёт, что был бродягой, что прошёл сотни дорог, что так и не нашёл себе настоящий дом. И всё же он счастлив, потому что иногда на этих дорогах встречал любовь. И вот он вспоминает девушку из Денвера, а потом девушку из Портленда, девушку из Хьюстона, а я не могу сдержать слёз, потому что всё уже прошло, ничего не вернуть и, конечно, не изменить, и всё же он счастлив, по-настоящему счастлив.

Ещё можно включить «For the good times» Криса Кристофферсона, только не в классическом исполнении семидесятого года, где он поёт как-то уж слишком мягко, протяжно, а с альбома «The Austin Sessions», записанного двадцать девять лет спустя, – там больше зрелости, да и голос Матраки Берг звучит на удивление уместно. Слушаешь, и уже трудно сдерживать слёзы, потому что это тоже очень грустная песня, хотя и счастливая. Да я и не сдерживаюсь, потому что Эшли совсем не пугается, если я плачу от музыки, – не отстраняется, не называет меня чудаком, а порой сама начинает тихо плакать, потому что чувствует то же, что и я. В такие минуты мне кажется, что я оплакиваю жизнь, которой у меня никогда не будет. Хотя это глупо, ведь мне всего девятнадцать, но я-то понимаю, что при всём желании уже ничего не изменить.

Сказал Эшли, что «Love’s been good to me» очень простая, прозрачная песня, однако на русский её не перевести, потому что у русского не хватит для этого гибкости. Просто у нас глаголы так не работают.

Очень просто и поэтично. Когда я слышу эти строки, каждый раз чувствую дрожь, до того красиво это написано. А если перевести на русский, то всё прозвучит как-то пошло, слишком буквально. А ведь эти строчки едва ли не главные, вместе с другими:

Когда ты их слышишь, понимаешь, что Маккьюэн действительно любил, что это не была какая-то там влюблённость или просто забава, потому что так можно написать, только если по-настоящему любишь. И нельзя не заплакать, когда он поёт, что не жалеет о том, что любовь прошла. Он просто радуется, что она у него была. И теперь ему не страшно умирать.

– Ты будешь обо мне так же вспоминать? – спросила Эшли.

Я не ожидал этого, потому что мы никогда не говорили о том, что чувствуем, мне казалось, что об этом и говорить не надо, всё и так очевидно, но вопрос прозвучал так естественно, так легко, и я честно сказал, что буду. И это было больше, чем признание в любви. Гораздо больше. И ведь я сказал правду. Эшли тогда сидела в кресле, я – на полу, и мы даже не смотрели друг на друга, а казалось, что мы обнимаемся. Я не знал, что так бывает.

Больше мы об этом не говорили. Эшли готовилась к занятиям, я читал книги, продумывал новое эссе для её дедушки, а иногда ложился на пол. Просто лежал рядом со стулом Эш, и мне было хорошо. Смотрел на неё или дремал. Иногда она опускала на меня взгляд, улыбалась мне или говорила что-нибудь незначительное вроде: «Нужно будет сегодня лечь пораньше» или «Поехали в молл, Крис хочет купить себе новые джинсы», и я был рад, что она не говорит ничего серьёзного, ни о чём не спрашивает – позволяет лежать на полу перед её стулом и смотреть на неё.

Для нового эссе я выбрал одну из зарисовок Ван Гога, и Эшли одобрила мой выбор. И я начал говорить о профессоре Джей, о том, как хорошо, что мне попался именно такой преподаватель, а Эшли вдруг загрустила. И это уже не в первый раз. Я давно заметил: когда речь заходит о её дедушке, Эш начинает грустить. Я спросил её, почему так происходит, а Эшли сказала, что дедушка трогал её, когда она была маленькой. Сказала просто, без надрыва или слёз, – так, будто опять говорила что-то совсем незначительное. Сказала, что дедушка завязывал ей глаза и трогал её, а потом об этом узнали родители и был большой скандал, после которого папа Эшли от них ушёл, потому что он хотел всё передать полиции, а мама Эшли слишком любила своего отца и даже отказалась сводить Эш к психологу.