— Чего разлегся?!
ИХ бьет алхимика ногой, заставляет подняться и тащит к повозке.
Грохот.
Лошади, не разбирая дороги, мчатся по улицам Хусса. Люди разбегаются. Бабарский пьет успокоительное и говорит, что такого дурака у него в компаньонах давно не было.
У Мерсы начинается истерика.
Спорки догнали повозку у сферопорта. Ну, не у самого порта, а у южной его окраины, где строения Отлитого Хусса плавно перетекали в официальные пакгаузы, а призванные следить за порядком пограничники лишь надували щеки да подсчитывали полученные от контрабандистов цехины. Да и не догнали их спорки — Бабарский сам остановился в условленном месте и подождал помощников. А когда нечистые подошли, коротко поинтересовался:
— Слим?
— Всё. — Ему ответил тот, что принес сумку.
Арбитр.
Второй, повесив дробовик на плечо, мрачно стоял сзади. Мерса его узнал: именно этот мордоворот наступил ему на руку. А перед тем — сбил с ног.
«Оказывается, он меня защищал…»
Подумал равнодушно, отстраненно. Подумал так, словно не его жизнь только что подвергалась смертельной опасности. Подумал и отвернулся.
— Твои люди?
— Минус один.
— Мне жаль.
— Это работа. — Спорки жестом показал, что приносить соболезнования не требуется, и предложил: — Посчитаемся?
— Охотно.
Бабарский спрыгнул с козел, и они с нечистыми отошли к задней части повозки. Говорили негромко, без надрыва, не спорили, а обсуждали. Вскоре подъехала еще одна телега, Андреас понял, что на нее перегружают часть ящиков, но даже не обернулся. Продолжил сидеть на козлах, уставившись невидящим взглядом в лошадиные хвосты и размышляя над чем-то.
«Олли, ты идиот!!!»
Из дневника Андреаса О. Мерсы alh. d.
— Спорки считают, что это Слим убрал папашу, — жизнерадостно поведал ИХ. — Или сам грохнул, или нанял кого.
Нечистые остались там, в Хуссе, в обители порока, о существовании которого Андреас даже не подозревал. Пограничники Бабарскому лишь подмигнули, под брезент не полезли, и теперь повозка медленно тащилась к пятнадцатой мачте, законопослушно не съезжая с проложенных по территории порта дорожек.
— Умный мальчик, но дурак, — продолжил ИХ. — Совершенно не разобрался в принципах Омута, а всё туда же — за большими деньгами. Провинция!
— И что теперь? — угрюмо спросил Мерса.
Себя спросил, только себя. Однако Бабарский охотно поддержал разговор:
— Теперь всё хорошо. Спорки сообщат Умному Зуму, что нас пытались кинуть, а поскольку Большой Флим вне игры, золото поступает в распоряжение обиженных: двадцать тысяч нам, двадцать — Зуму и десять — спорки. Сделка закрыта. — ИХ помолчал. — Поскольку на слитках стоит клеймо казначейства, я продам их за пятнадцать или семнадцать, и «Амуш» будет обеспечен финансированием почти на год. А векселя я в другом месте пристрою, желающие найдутся.
Вот и всё: сделка закрыта. Ни слова об опасности, ни капли сожаления о покойниках. Сделка закрыта. Не первая и не последняя. Андреас почувствовал нарастающее раздражение:
— Получается, мы их ограбили.
Пока ехали, Бабарский в общих чертах изложил алхимику происходящее, и теперь услышал первое мнение. С которым не согласился:
— Мы пытались выжить, Энди, мы были готовы к честному сотрудничеству. А Слим всё испортил. И тебя, между прочим, едва не угробил.
Шальная дробина чиркнула алхимика по плечу в самом начале боя. Кожу распахала не сильно, однако тельник оказался безнадежно испорченным. Когда у Мерсы закончилась истерика, Бабарский кое-как наложил повязку и накинул Андреасу на плечи легкий плащ. А еще посоветовал зайти к Хасине.
— Болит?
— Нет. — Мерса мотнул головой, но тут же поправился: — Терпимо.
— Поздравляю с боевым крещением.
«Да пошел ты!»
На душе у Андреаса было противно. Мерзко, холодно и противно. Тоскливо было на душе у Андреаса, тоскливо от всего. От того, что Оливер с такой легкостью согласился принять участие в незаконной сделке. От того, что не посоветовался и даже не поставил Андреаса в известность. От того, что в него стреляли. И от того, что он, оказывается, изготовил дымовые бомбы, а значит, готовился к драке.
Противно было от понимания, что он, Андреас, совсем не знает Оливера.
— Как ты с ним уживаешься?
Бабарский догадался, о чем думает Мерса. Догадался, и вопрос свой, очень-очень личный, задал очень-очень мягко. Если и не как друг, то уж точно как тот, кому небезразлично.
Андреас вздохнул.
— С трудом… Ты даже представить себе не можешь, как это страшно: не помнить изрядную часть собственной жизни. Не помнить, что делал, с кем знакомился, кому что обещал… Несколько раз я просыпался в постелях с незнакомыми женщинами, три раза был крепко избит, а однажды он вообще увез меня на курорт…
— Что же в этом плохого?
Мерса покачал головой:
— Знаешь, ИХ, у Олли есть поговорка: «Все живут один раз, а я всего лишь половину». И я до сих пор не нашел, что ему ответить.
— Если не знаешь, что ответить, хотя бы прислушайся.
«К поговорке? К Олли? К его идиотским идеям?»
Андреас усмехнулся.
— У меня своя голова на плечах.
— Твоя ли?
— Иногда моя.
— Вот и подумай ею, пока она твоя.
— О чем?
— О том, что она не всегда твоя, Энди. И тот, кто ею иногда пользуется, — тоже человек. А самое главное, тот человек — это ты.
Да, человек. Да, это он. В этом Андреас никогда не сомневался, но и радости особой не испытывал. Потому что одно дело — не знать Олли и совсем другое — не знать себя.
Но думать об этом Мерса не хотел. Не нравились ему эти мысли, и выводы, к которым они вели, тоже не нравились. Слишком уж неприятными они были.
Вместо этого Андреас посмотрел на суперкарго и спросил:
— Зачем ты меня взял, ИХ? Я думаю, ты сам умеешь проверять слитки. И у тебя наверняка есть гоглы. А если и нет, ты мог бы позаимствовать из лаборатории. Зачем ты меня взял?
Повозка остановилась у мачты. С последней площадки замахали руками, и вниз отправилась большая группа — человек десять, не меньше, — цепарей. Сажать «Амуш» никто не станет: зачем привлекать к себе внимание? А потому десятикилограммовые ящики отправятся на цеппель пешим ходом. В мозолистых руках цепарей Помпилио.
А Бабарский слез с козел, погладил ближайшую лошадь по крупу, потом посмотрел на Мерсу и ответил:
— Мы на тебя смотрим, Андреас. Мы все на тебя смотрим.