Письма к императору Александру III, 1881–1894 - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Мещерский cтр.№ 60

В данном случае, например, по совокупности признаков я чую и предчувствую неудовольствие на меня Государя, но что я могу сделать, сопоставляя свою ничтожную личность с личностью министра, чтобы хоть сколько-нибудь облегчить над собою гнет этого неудовольствия. Поверят ли мне? А между тем, если бы Государю случилось услыхать те подобострастные и гадкие речи, которые я записал в Дневник, в которых, как всегда, маленький дипломатик без малейшего достоинства к своему, к русскому, к родному, пресмыкался перед австрийцами в каком-то приниженном восторге от их любезности, к кому же? к нашему Государю… точно для Него это была милость, то клянусь честью, Государь испытал бы то же, что я, та же краска бросилась бы в лицо, то же негодование Им бы завладело. Увы, не тайна для меня – причина этой скрытой злобы русских дипломатов против «Гражданина». Она та же, что злоба [Д. Н.] Набокова. Я высказал без обиняков и без маски свой политический образ веры. Со времен Александра I русскую дипломатию, воспитанную в духе страха и поклонения перед Европою с одной стороны, и в разобщении с русскою народною жизнью с другой, я признавал и признаю виновницею всех бед России. Они виновники всех недоделанных и только разорявших нас войн, они производят те ужасные минуты застоя и нравственного цепенения, которые государству вреднее войн и поражений. Они нам дали Парижский трактат. Они создали громадную Германию. Они из войны 1877 года сделали позор и плач России. Они создали Берлинский трактат. Они, и только они, роковые виновники того духовного смрада и мрака, который предшествовал ужаснейшему 1 марту ^[222]. Они враги народного чувства, слитого в одно дыхание с чувством Царя. Вот что я говорил не обинуясь, а затем в нынешнем году я стал говорить еще яснее, и относительно внешней нашей политики сказал, что только один Государь, а не дипломаты, чувствует и мыслит за Россию, и тогда перед тою Европою, которая дипломатов наших пугает, восстает величественный образ страшного по силе народа, готового за честь и достоинство своего Государя идти на смертный бой во всякое время! Народное чутье и чувство Царя одно и то же, а дипломаты наши ничего общего с этим чутьем не имеют. И когда я сказал в нынешнем году, что Государь один ведет переговоры с Англиею, а дипломаты только мешают и портят всякое дело, тогда злоба их, понятно, стала еще сильнее! Вот почему теперь так трудно мое положение. Я совершенно отличаю и отделяю Государя, как главу, как вождя, как дух, как гений нашей политики, от дипломатов; я верую твердо в Цареву правду, в Цареву мудрость, в Царево бесстрашие и, увы, верую в ложь, кривду и малодушие наших дипломатов; а дипломаты, обвиняя меня, рассуждают так: нападающий на дипломатов нападает и на Высшее правительство!

Тяжело испытывать это недоразумение, да и мучительно, ибо, увы, вижу уже на себе последствия Царского неудовольствия. Ни звука от Государя. Мучусь в этом безмолвном сомнении, и тяжело, страшно тяжело.

Везде только толки о Филиппопольском coup d’état ^[223]. Мнения не резко расходятся. Одни говорят, что следует преклониться перед fait accompli ^[224]. Другие говорят, что роль России – отвернуться. Третьи – говорят, что нужно созвать снова Берлинскую конференцию. Затем есть и воинствующие толки. Одни говорят о том, что если Турция двинется против Болгарии, то наша роль – защищать Болгарию. Другие говорят: вот бы теперь послать три дивизии в Болгарию и поставить там русского великого князя; и так далее! Все это слышишь в гостиных. Я, грешный, дерзаю думать по-своему. Мне бы хотелось отделить в этом событии князя Болгарского ^[225] от судеб Болгарии. Счастливый поворот в судьбах этой страны становится антипатичным потому, что тут так деятельно замешан князь Болгарский. Мне он гадок и ненавистен, как двоедушный и коварный князь Болгарский. Он мне представляется и врагом и изменником России. Отсюда – беспредельное желание ему зла. Его надменный и напыщенный манифест ^[226] есть глумление над теми, кому он обязан за себя и за свой народ всем! Под перо просится мысль о том, как было бы хорошо, если можно было бы в наказание за его проступки сместить и низвергнуть. И тогда сам собою явился бы вопрос: раз Берлинский трактат нарушен, и в виду нового положения Болгарии не хорошо ли было бы Болгарским князем сделать русского великого князя. Во всяком случае сочувствовать перевороту, без нас сделанному в Болгарии, нами освобожденной и нами устроенной, вряд ли должно. Здесь говорят, что Австрия сильно подозревает тут тайную руку России. Если так, то не следует ли из такого подозрения вывести, что Австрия, именно она, тут при чем-нибудь. Другие хотят тут видеть английскую штуку. Темна вода во облацех!

Говорят о болгарских офицерах, будто бы призываемых отсюда в Болгарию. Шутовской манифест князя Болгарского читается с невыразимою досадою. Неужели, думается, ему эта штука сойдет? А [М. А.] Кантакузен, спрашивают здесь многие в недоумении. Одно из двух: если он ничего не знал, значит он дал себя одурачить на всю Болгарию; если он знал, значит он виновен перед русским правительством в том, что не предупредил его, и очень и серьезно виновен.

Странно и непостижимо! А из Константинополя ни звука, точно все пришли в оцепенение.

А курс тем временем упал, придравшись к случаю.

Здесь начинает выясняться разногласие в толках о событии. Одни говорят: самое лучшее нам не вмешиваться, пусть будет, что будет! Другие говорят, что теперь удобная минута свергнуть князя Болгарского в наказание, сообща с державами, и, устроив правительство в Болгарии в русском духе, добиться сообща от султана соединения обеих Болгарий, чтобы таким образом это соединение совершилось по инициативе России, а не в силу переворота. Смел бы думать, что второе мнение более в наших интересах, чем первое. Предоставить Болгарию собственной участи не значило бы дать ей сделаться против нас второю Сербиею? ^[228]