Письма к императору Александру III, 1881–1894 - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Мещерский cтр.№ 169

На вопрос наш: когда это будет, он сказал, что летом, после закрытия Госуд[арственного] совета, он начнет заниматься личным составом минист[ерст]ва.

– Что же касается двух вице-директоров, – сказал В[ышнеградск]ий, – то мне кажется, что не следует ли прежде попробовать их повести в мою дорогу, ибо они люди способные и дельные, и как умные люди, они поймут, что выгоднее идти со мною, чем против меня.

На это я ответил В[ышнеградско]му с живостью и убеждением, которые вполне поддержал Филиппов, и которые, к счастью, очень подействовали на В[ышнеградск]ого.

– Мысль эта, верная в теории, не новая, – сказал я, – вот 30 лет, как я слышал ее не раз в государственных сферах: лучше впрягать в свою запряжку умного негодяя, чем пускать его на свободу или впрягать вместо него благонадежного, но неспособного. Вот теория, которая с разными вариациями привела Россию к нынешнему положению, когда ищешь с фонарем две вещи: 1) власть, и 2) порядочного человека. Нет, это теория на практике неверная и опасная. Пока в запряжке есть один ненадежный человек, он будет ваш во все время, пока вы за ним будете смотреть, а чтобы смотреть за ним в оба, вам придется много тратить времени специально на то, чтобы смотреть за ним; но зато, едва вы отвернетесь на миг, едва вздремнете на миг, этот ненадежный человек может перекувырнуть весь ваш экипаж; пока есть одна крыса на корабле – опасность грозит кораблю от 1000 крыс; чтобы опасность избегнуть надо, чтобы ни одной не было крысы. Да кто лучше их самих эту истину практикует; вы церемонитесь выгнать Забугина и К^ию, а они, посмотрите, как они действуют; они захватили все М[инистерст]во финансов при Бунге и не допустили ни одного консерватора, ни одного не их партии; они дружно сплотились и никому, кто не ихний, нет ни пощады, ни доверия, и будь теперь на Вашем месте тот Забугин, которого Вы хотите запрячь в свою запряжку, а вы будь на его месте, знаете, что сделал бы Забугин, он сейчас бы вас прогнал, клянусь вам.

В этом роковое наше бессилие: мы все церемонимся с негодяями и мерзавцами, а они, дружно сплачиваясь, ведут против нас ловкую и скрытую осаду. И рано или поздно, пока мы с ними будем церемониться или будем друг с другом в разъединении, они нас подведут или вздуют… Нет, нет и нет; ненадежных людей надо гнать, гнать и гнать, как гонят они нас, иначе рано или поздно они или вас сгонят или дело ваше испортят.

В[ышнеградск]ий почти убедился и после минуты молчания – сказал: «Да, это верно, верно».

Филиппов обратился к В[ышнеградск]ому с вопросом: говорил ли он с Государем об этом вопросе о личном составе с точки зрения его намерений.

– Я потому это спрашиваю, – сказал Филиппов, – что предвидеть могу минуту, когда Государь вас спросит первый: а что же негодяи, которые у вас, не убраны еще?

На это В[ышнеградск]ий сказал, что он не считает себя в праве говорить с Государем о своих намерениях без вызова на то самого Государя; а только тогда должен говорить об этих лицах, когда являюсь с фактами в руках и с деловым, так сказать, по этому вопросу представлением. Мне все кажется, что я не имею права переступать границ делового общения, в особенности в начале, когда может быть доверие Государя я еще не заслужил в той мере, в какой оправдывался бы разговор не прямо о деле, а в области намерений.

– Простите меня, – обратился я к Вышнегр[адскому], – но я в этих словах ваших слышу влияние четверговых ваших обедов у М. Н. Островского.

Вышн[еградский] засмеялся.

– Отчего так? – спросил он.

– Оттого, что я не знаю государственного человека, который имел бы более фальшивое представление о личности Государя, чем Островский, и об обязанностях совести, вытекающих из представления об личности Царя. Островский убедил себя, что чем более человек является перед Государем накрахмаленным чиновничьим духом и навьюченным бумажными материалами, тем отношения его к Государю правильнее. Но Островскому это простительно, ибо 1) он наш, то есть служит Самодержавию, только со вчерашнего дня, а 2) он в полном смысле слова чиновничья душа; в нем нет ни глубины, ни высоты, и он добродушно верит, что перед Государем надо быть во всеоружии чиновничьей хитромудрости, а о том, что надо быть с душою открытою как перед Богом и на всей высоте благородства, он понятия не имеет. Оттого он мог вас научить не выходить из строгой области дела министерского в отношении Государя.

Но вам непростительно было бы смотреть на этот важный вопрос глазами Островского, ибо 1) вы человек по убеждению консерватор и не новый, а 2) вы живой человек, а не чиновник. Наоборот, я совершенно твердо убежден, что только тогда вы можете приобрести полное доверие Государя, когда станете в отношениях своих на твердой почве, а чтобы почва эта могла быть тверда, надо, чтобы для Государя все было освещено и ясно, как днем, и нигде не оставалось бы ни тени, ни темной щели, ни повода для вопроса. Вот вы нам объяснили в кратких словах, почему вы не гоните Картавцева немедленно, мы выслушали и безусловно преклонились пред вашими мыслями; ручаюсь вам, что столь же ясно и коротко ваша обязанность выяснить этот вопрос перед Государем, не дожидаясь Его вопроса, ибо этим вы только освещаете и уясняете почву, на которой вы предстоите перед Царем. В чужие дела вмешиваться, этого, я понимаю, Государь не любит в министрах, но в своих делах каждый министр, мне кажется, должен не только с портфелем, но и с душою предстоять перед Ним.

– Я одно могу только сказать, – заключил Филиппов, – что чую в словах Влад[имира] Петровича правду.

После двухчасовой беседы мы расстались. Вышнегр[адский] горячо благодарил меня за мои искренние речи, видимо ими впечатленный, и мы пришли к решению, что надо сходиться и толковать чаще.

№ 54

[Отдельные дневниковые записи. Июнь 1887 года]

Из дневника

Пишу эти строки, вернувшись к уединению и тишине после долгой беседы с И. А. Вышнеградским и Т. И. Филипповым, обедавшими у меня.

Беседа эта имела разнообразный интерес. Прежде всего Вышнеградскому пришлось подвести итог только что окончившемуся зимнему политическому сезону.

– Прежде всего, – сказал он, – устал маленько, должен сознаться; во вторых, собою не доволен.

На вопрос мой: «Отчего?» он ответил:

– А тем недоволен, что не довольно твердо отстаивал интересы казначейства против разных требований. Но одним утешаюсь: все-таки сколько хватило сил, отстоял кое-что, а главное поучился чему-нибудь; и если даст Бог мне за второй год управления приняться, то школа нынешнего года и уступчивость по тому или другому вопросу даром не пропадут. Я, вероятно, буду чувствовать себя более оперенным на знание дела, и Бог даст, буду тверже. В третьих, продолжал Вышнеградский, интриг не оберешься, а в четвертых, и это я оставил себе, как говорится, pour la bonne bouche ^[669], ни интриги, ни усталость, ни дующиеся против меня члены Госуд[арственного] совета, ничего меня не смущает и не тревожит, так как я вынес отрадное убеждение, что работа для Государя есть работа для России, и в этом смысле она есть не труд, а наслаждение, ибо для Государя ничего не существует, кроме дела и правды. Сторонних соображений нет и, работая для Него, именно потому наслаждаешься, что чувствуешь все время, как говорит пословица, что за Царем служба не пропадает. Для меня это совсем новое ощущение, но оно прекрасное.