Полуоткрытая.
Я осторожно постучал по двери. Тишина.
Нет, я не мог удержаться. Ну в кои-то годы оказаться в Питере!
– Кто стучится в дверь ко мне? – громко сказал я. – Он с мачете на ремне!
Увы, слегка искажённые, но бессмертные строки Маршака, повествующие о трудностях почтового сообщения в доинтернетную эпоху, тоже отклика не вызвали.
Я толкнул дверь и вошёл.
Квартира была симпатичная. Не законсервированная древность, как у Аристарха Ипатьевича, и не какой-нибудь ультрасовременный дизайн с голым кирпичом и элементами умного дома (такое, как ни странно, очень любят устраивать в старых домах). Обычная квартира, только планировка странная – чувствовалось, что выгорожено из части огромной квартиры. Большая гостиная, сразу направо от двери – маленькая кухня, со стоящими на подоконнике цветами и пряными травами в горшках – очень по-женски. Ещё одна дверь – наверное, совмещённый санузел. В гостиной стояла старинная изразцовая печь, кажется, даже действующая. По стенам висели фотографии морской тематики, в шкафах тоже хватало морских сувениров: раковины, куски коралла, старинный (или под старину) медный компас… Крыша была лучше всего – потому что это была именно двускатная крыша над гостиной, с большим мансардным окном. Изнутри крыша была обшита деревянными панелями, потемневшими от времени, но я сразу представил, как тут должно быть чудесно, когда идёт дождь, капли барабанят по крыше и по стеклу.
Окно, кстати, было открыто. Под ним стояла стремянка. На третьей ступени стремянки неожиданным натюрмортом стояла бутылка шампанского и два бокала.
Ну надо же.
Я пожал плечами, ухитрился зажать в одной руке бутылку (за горлышко) и бокалы (за тонкие высокие ножки) и полез в окно.
Мария Белинская сидела на крыше в паре метров от окна. Смотрела на восток. Тучи разошлись, будто и не лил дождь весь прошлый день. Было достаточно светло, чтобы крыши Санкт-Петербурга лежали под нами разноцветным ковром, пробитым шпилями церквей, иглой Адмиралтейства, редкими жилыми новостройками. «Лахта-центр» сиял вдалеке огромным, плохо огранённым драгоценным камнем.
– Признай, Денис, что он портит горизонт, – сказала Мария.
– Как по мне, так это ваши питерские заморочки, – сказал я, осторожно усаживаясь между окном и Белинской. Крыша была покрыта оцинкованным железом, влажным после ночи. – В любом старом городе должны быть высотные элементы. «Огурец» в Лондоне, Эйфелева башня в Париже, Останкинская башня в Москве…
– Москву уже ничем не испортишь, – равнодушно сказала Мария. – Такое же ужасное зрелище, как Нью-Йорк, только труба пониже и дым пожиже.
– Как угодно, – сказал я, примостившись понадёжнее и открывая бутылку. – Не бывал, сравнить не могу. Сейчас будет «бах», не упади.
– Сам не упади.
Бутылку удалось открыть аккуратно, без всякого «баха». Пряча пробку в карман (всё-таки культурная столица, нечего мусорить), я спросил:
– Почему именно крыша? Хотела уйти или прыгнуть?
– Хотела вспомнить детство, – спокойно ответила Мария. – Когда была подростком, мы часто лазили по крышам. Это в Питере популярная забава. Иногда удавалось пройти поверху десяток домов. Кое-где перешагивать, кое-где прыгать… дети не верят в смерть. Хотя насчёт уйти – ты тоже в чём-то прав.
– Неужели крышу не контролируют?
– Почему же не контролируют? Я вижу трёх снайперов. Они смотрят на нас. А если посмотришь вверх и на два часа – там висит квадрокоптер с выключенными огнями. Не уверена, что боевой, скорее наблюдательный.
– У тебя зрение как у кваzи, – сказал я, наклоняя бутылку. Осторожно налил бокал, протянул Марии. Та взяла не глядя. Я наполнил ещё один бокал. Бутылку зажал между колен. Спросил: – Ну так что? Сдаёшься?
– Я же сказала Бедренцу, что не буду убегать, – равнодушно ответила Мария.
– Уже хорошо. Может заодно объяснишь, что именно ты творишь?
– Я говорила. Пытаюсь помочь людям и кваzи. Я хочу только добра.
– Если бы каждый, кто говорил мне, что хочет только добра, давал мне по рублю… – Я задумался. – Пожалуй, у меня было бы рублей десять.
– Смешной ты человек, Симонов, – сказала Маша. Глотнула шампанское. – Ладно. У нас есть пятнадцать минут. Можем поговорить.
– Ты заложила бомбу и убила курсантов?
– Я их не убивала. У меня отец был капитаном, я бы никогда…
– Знаю я, кто твои родители. Ты заложила бомбу? – с напором спросил я.
– Да. Но это…
– Понимаю-понимаю. Это не смерть, это всего лишь переход из одной формы существования в другую… Любой убийца со времён Катастрофы говорит одно и то же, вот только сам не хочет менять «форму существования».
– Долгий и бессмысленный спор. Ты не понимаешь кваzи, а судишь их. На этот разговор у меня уже нет времени. Я не убийца.
– А тот старичок-кваzи и его правнук? Ты к этому не причастна?
Мария молчала. Потом негромко сказала:
– Это случайность. Я очень сожалею. Очень. Это трагедия, и вина на мне.
– Хорошо, хоть в чём-то мы согласны, – сказал я. Глотнул ещё шампанского. Нечасто я его пью, даже в голову ударило. Может, от бессонной ночи? – Простой вопрос – почему ты меня не убила? В поезде, в пивной, за городом, в офисе? Четыре раза у тебя была возможность меня убить, но ты останавливалась. Я не моряк, мы с тобой незнакомы. Почему?
– Сам-то что думаешь? – глядя на восток, спросила Мария. Горизонт светлел, но рассвета пока не было.
– Только одна женщина в мире могла бы колебаться в такой ситуации, – сказал я. – Ну, не считая моей мамы, конечно.
– Ольга, – понимающе сказала Мария, и я вздрогнул.
– Да. Но ты не она.
– Уверен? – насмешливо спросила Мария. – Одиннадцать лет как-никак…
У меня неожиданно заныло в груди. Сердце, что ли? Да ну на фиг…
– Не надо со мной играть, – сказал я. – Человек может измениться, но не настолько. И мы знаем, кто ты. Маша Белинская, закончила Военно-медицинскую академию, самые лучшие отзывы, считалась пропавшей после Катастрофы. Но ты… ты знала Ольгу?
– Она была моей подругой, – сказала Мария. – Лучшей. Единственной настоящей.
Я подумал, что мне почему-то неприятно это слышать. Ольга была уже в прошлом, жизнь нас развела, и в общем-то Мария ничего особенного не сказала… но я вдруг поймал себя на том, что в моём представлении Ольга исчезла в тот день раз и навсегда. Насовсем. У неё больше не должно было быть подруг, друзей, любовников – никого. Это было совершенно мерзкое, отвратительное убеждение, я сам себя за него ненавидел, но знал, что оно есть. Что оно жило во мне десять с лишним лет.
– Мы встретились в Вышнем Волочке через месяц после Катастрофы. Так получилось – я бежала в сторону Москвы, она в сторону Питера. Мы были вместе почти год. Тяжёлый год. Сам знаешь, что тогда творилось. Потом добрались до Питера. А потом… потом ещё два года.