Дьяволина Горького - читать онлайн книгу. Автор: Дердь Шпиро cтр.№ 28

Мотя свое задание выполнил и отправился домой пить. Позднее Ягода рассказывал, что Сталин ежедневно писал Менжинскому, чтó именно нужно в этот день выбить из обвиняемых.

Вскоре после этого члены Лиги защиты прав человека Генрих Манн, Эйнштейн и другие выступили с протестом против расстрела органами ОГПУ “организаторов голода”. Тем, кого Алексей знал лично и вместе с кем он и сам участвовал в разного рода акциях, он написал открытое письмо. Оно было адресовано Ромену Роллану, Синклеру, Шоу и Уэллсу – людям, которые в 1905 году протестовали против ареста Алексея. А теперь вот выступили в антисоветском духе. Он раскритиковал их пустой гуманизм, не стоящий и ломаного гроша перед лицом справедливого суда народа, который не щадя живота, мужественно и успешно создает государство трудящихся, свободное от паразитов и хищников.

Но и этой статьи было мало. Требовали еще. Алексей, бросив все, принялся писать пьесу. Он закончил ее в течение месяца, называлась она “Сомов и другие”. Как-то утром он объявил: ну вот, пьеса готова; будь она хороша, он бы с радостью почитал ее нам, но она, к сожалению, того не заслуживает. Товарищ Сталин будет огорчен, дрянная получилась пьеса.

Максим, который перепечатывал пьесу, показал ее мне. Я прочла: в самом деле дрянь. Один из ее героев упоминает о Шахтинском деле, о котором два года назад Алексей не хотел писать; персонаж этот высказывается в таком духе, что действительно, инженеры шалили, но это и все, ничего более страшного я там не увидела.

Ракицкий, который уже двенадцать лет первым читал все написанное Алексеем, на сей раз в виде исключения поделился со мной своим мнением: очень сыро, ничего общего с реальностью, разжигание ненависти к спецам, болтовня, болтовня, никакого сюжета, картонные положительные герои, куча всяких неинтересных ничтожеств, а в конце доблестные чекисты всех накрывают, можно радоваться, молодцы ребята – даже сталинские агитки, рассчитанные на идиотов, и те лучше написаны. Я спросила его, что на это сказал Алексей. Глубоко затянулся своей папиросой, ответил Ракицкий.

Мура попыталась продвинуть пьесу на Западе, но никто не отреагировал, кроме Рейнхардта, которому она не понравилась. Может быть, Алексей переписывался с Мурой о возможности постановки за рубежом только ради того, чтобы советские органы видели, что он очень даже старается.

В Москве товарищи наверху пьесу тоже прочли и, конечно, глазам своим не поверили. Как может всемирно известный писатель написать такую ерунду? Я так думаю, рукопись дошла и до Сталина, который ее заказывал. Наверняка это он сказал последнее слово: вещь негодная и не надо настаивать на премьере.

Я не знаю, был ли еще такой писатель, который писал бы пьесу с той целью, чтобы ее никогда не ставили.

А пару недель спустя был закончен “Егор Булычов”. Его лучшая пьеса. Я тоже в ней фигурировала, поначалу под именем Липа, но имя он по моей просьбе изменил, и я стала Глафирой, единственным персонажем, который любит главного героя – купца-предпринимателя, притягательного мужчину, великого даже в смерти, на фоне которого все прочие – какая-то мелюзга. Ракицкому тоже пьеса очень понравилась.

Никчемная поделка и настоящий шедевр – с разницей в несколько недель! Разве это возможно? Но об этом пускай ученые диссертации пишут.

А когда состоялась премьера “Булычова”, уже были в разгаре репрессии против кулаков. Между тем Булычов – он как раз из этой породы, сильный, деятельный, предприимчивый, и когда он умирает, то гибнет все, что имеет какую-то ценность, а за окном разражается революция. Сталин был на премьере. Я сидела, сжавшись от страха, в глубине ложи, но Алексей оказался прав, уж очень он был тогда нужен Сталину. Сталин сказал – шедевр, и в конце аплодировал стоя. Выслуживался, конечно, выслуживался перед ним Алексей, но иногда все же вел себя смело.

Госиздат все еще не выплачивал гонораров, поэтому по поручению Алексея Мура изъяла из сейфа в берлинском банке нефритовые скульптурки и китайские резные изделия из слоновой кости и провела их оценку. В эти скульптурки Алексей по совету Ракицкого и Валентины Ходасевич вложил деньги в 1921 году и с разрешения Ленина вывез их за границу. Он всегда вкладывал деньги в подобные вещи, чтобы не остаться когда-нибудь без куска хлеба. В 1906 году в Америке ему предлагали заняться операциями на бирже, но Алексей испугался, потому что в этих делах надо разбираться. А еще он боялся, что в конце концов сам станет капиталистом и утратит моральное право бороться с буржуями.

Мура сообщила, что вместо 700, на которые она надеялась, эксперты оценили коллекцию статуэток в 350 за штуку. Алексей чертыхался, потому что она не сказала – в какой валюте, но потом выяснилось, что имелись в виду доллары. В это время на то, чтобы содержать всю эту ораву нахлебников, требовалось 15 тысяч долларов в год. Текущие расходы равнялись сумме, на которую можно было бы снимать целую небольшую гостиницу. Ганецкий обещал 10 тысяч долларов от Госиздата, но ничего не прислали. Я сказала, что надо гнать из Сорренто всех дармоедов во главе с врачами и вообще прикрывать эту лавочку, но он и слушать меня не хотел. В это время в Сорренто как раз околачивались доктора Левин и Халатов, жил Крючков с молодой женой, гостил Леопольд Авербах, старший брат Иды, жены Ягоды; оба, Ида и Леопольд, были племянниками Якова Свердлова, то есть приходились родственниками и Зиновию Пешкову. В общем, были тут жук и жаба, несколько недель приходилось готовить на два с лишним десятка человек, надоели они до чертиков. Я уж не стала ему говорить, что надо бы и Муру турнуть отсюда, да и Катерину Павловну тоже. Мария Федоровна, та хотя бы не висла на Алексее, вернулась в Москву, где ей поручили руководить Домом ученых – заниматься делом административным, неблагодарным, муторным, особенно для большой актрисы.

Когда Мура вернулась в Сорренто, в дом пригласили фотографа, чтобы сфотографировать нефритовые статуэтки и разослать по миру объявления – мало ли, вдруг где дороже дадут. Двадцать статуэток разместили в кабинете на письменном столе, покрытом темной скатертью. Расставлял фигурки Максим, недовольный, что фотографирование доверили не ему.

Дневной свет вливался в кабинет через три окна и балконную дверь. Фотограф возился долго, пытаясь уловить благоприятный момент, как будто то были не скульптурки, а прыгающие туда-сюда непослушные дети. Он без конца переставлял с места на место полотняные отражатели, похожие на зонтики, хотя света было вполне достаточно. Все мы стояли тут же, с восхищением глядя на его фотоаппараты и экспонометр. Мура сказала, что точно такими же пользуются операторы в Лондоне. Наконец фотограф принялся за работу и сделал два десятка снимков с разных точек и в разных ракурсах. Когда он собрал свое оборудование, Максим принялся упаковывать нефритовые фигурки обратно в ящик и обнаружил, что их не двадцать, а девятнадцать. Одна фигурка пропала.

Ситуация вышла конфузная. В краже обвинили фотографа, который не понимал, при чем здесь он, когда он к скульптуркам даже не прикасался. В самом деле, никто не видел, чтобы он до чего-то дотрагивался, кроме фотоаппаратов, экранов и экспонометра. Тогда обвинили Муру, потому что, не считая меня, она единственная не была родней по крови. Меня почему-то не обвиняли, может, думали: да куда ей, такой недотепе. Разразилась дикая ссора. Алексей трусливо сбежал из комнаты. Тимоша попыталась защитить Муру, на что Максим, совсем потеряв рассудок, стал дубасить кулаком в стену. Меня чуть не стошнило от отвращения. Мура тоже орала, ее голос был громче. Фотограф сбежал. Внизу, прямо под нами, от страха визжали дети. Никого из гостей, а их было человек пятнадцать, видно не было, их будто ветром сдуло. Они, конечно, не знали, что происходит в комнате Алексея, но безумных воплей было вполне достаточно. Когда все устали от крика и, как рыбы, хватали ртом воздух, я, первой нарушив молчание, сказала, что, возможно, фигурки предварительно никто не пересчитал.