В Глухомани приветственный поцелуй – не тот короткий клевок, которым дарят гостей в Новом Риме: даже близняшки целовали меня так, что я не смог бы усомниться в их половой принадлежности. Мне случалось получать менее пылкие поцелуи от вполне взрослых женщин, имевших относительно меня весьма определенные намерения. Но удивил меня молодой человек, назвавшийся Галахадом. Он обнял меня, поцеловав в обе щеки, а потом припал к моим губам, как Ганимед. Несмотря на удивление, я попытался ответить ему соответствующим образом.
Не выпуская меня из объятий, он хлопнул меня по спине и проговорил:
– Джастин, я уже просто на взводе оттого, что вижу тебя! О, это чудесно!
Я отодвинулся, чтобы поглядеть на него. Должно быть, я смотрел с явным недоумением, потому что он заморгал, а потом горестно сказал:
– Иш, напрасно я хвастал! Гама, душка моя, принеси мне полотенце, чтобы я мог утереть слезы. Он успел забыть меня… И это после всего, что тогда наговорил.
– Обадия Джонс! – вспомнил я. – Что ты здесь делаешь?
– Рыдаю перед всей моей семьей от испытанного унижения.
Не помню, как давно мы виделись с ним. Должно быть, больше века назад – столько примерно минуло с того дня, когда я оставил говардианский кампус. Он был тогда блестящим специалистом по древним культурам, молодым, с великолепным чувством юмора. Покопавшись в памяти, я извлек оттуда воспоминания о семи часах, проведенных с ним и еще двумя учеными – к счастью, женского пола. Дам я припомнить не мог, как и того, кем они были. Сохранилось воспоминание лишь о его игривой, веселой, предприимчивой и бурной натуре.
– Обадия, – строго сказал я, – почему ты назвался Галахадом? Опять скрываешься от полиции? Лазарус, я с глубоким прискорбием обнаруживаю этого мошенника в вашем доме. Вам придется строже приглядывать за дочерьми.
– Ах, это имя! – проговорил молодой человек с явным неудовольствием. – Не повторяй его, Джастин, здесь его не знают. Я исправился и взял другое имя. Ты же не выдашь меня? Ну, обещай мне, дорогой. – Он ухмыльнулся и продолжил уже обычным тоном: – Пойдем-ка в атриум и пропустим для начала известное количество рома. Лази, кто сегодня дежурит?
– По четным дням – Лор, но я ей помогу. Ром не разбавлять?
– Приправь его специями. Хочу добавить гостинчик, которым Борджиа приветствовали старых друзей.
– Обязательно, дядя. А кто такие Борджиа?
– Известное семейство. С ним связаны величайшие события в истории старой Земли, сахарная моя. Говардианцы своего времени. Они очень учтиво обходились с гостями. А я их потомок и унаследовал от них фамильные тайны.
– Лаз, – сказал Лазарус, – попроси, чтобы Афина рассказала тебе о Борджиа, когда будешь готовить напиток для Джастина.
– Я поняла, он снова взялся за свои штучки…
– …поэтому мы будем его щекотать…
– …и таскать за уши…
– …пока он не попросит пощады…
– …и не пообещает вести себя хорошо.
– С ним проблемы не будет. Пойдем, Лази.
Глухомань я нашел более приятной и менее впечатляющей, чем ожидал. Из девяноста с лишком тысяч претендентов Айра с Лазарусом отобрали для первой партии лишь семь тысяч; поэтому в настоящее время население Терциуса не могло заметно превышать десять тысяч. На самом деле жителей оказалось даже чуть меньше.
В Глухомани обитало всего несколько сотен людей, и в центре поселка располагалось несколько небольших сооружений, имеющих полуобщественное значение. Большинство колонистов жили в сельских поместьях. Дом Лазаруса Лонга был, бесспорно, самым выдающимся сооружением, которое я видел здесь, – если не считать большой яхты Старейшего, похожей на усеченный конус, и куда более внушительной глыбы космического грузовика, высившейся на посадочном поле, где приземлился и мой пакетбот. (Космопорт представлял собой равнину в несколько квадратных километров, которую сложно было называть портом. Во всяком случае, я не заметил ни одного складского здания. Но автомаяк безусловно был: поскольку я приземлился без приключений. Впрочем, я его тоже не заметил.)
Дом Старейшего отличался от убогих строений поселения. Видно, покойный римлянин нашел себе хорошего дизайнера. Это был двухэтажный дом с внутренним садом. На каждом этаже могло уместиться двенадцать – шестнадцать больших комнат плюс все обычные вспомогательные помещения. Но зачем двадцать четыре комнаты семейству из восьми человек? Такое пространство было бы прилично какому-нибудь богатею из Нового Рима для выражения его «эго», но в новорожденной колонии подобное сооружение выглядело явно неуместным и совершенно не сочеталось с тем, что я знал о Старейшем по его многочисленным жизням.
Но все оказалось просто. Половину здания занимали клиника омоложения, лечебница и изолятор: в них можно было зайти прямо с улицы. Число семейных комнат не было постоянным, стены между ними сдвигались и раздвигались. Как только потребности колонии увеличатся или семейству Старейшего понадобится просторное помещение, клиника Говарда и медицинские учреждения должны были переехать в ближайший город. (Мне повезло: когда я приехал, в клинике омоложения не оказалось ни одного клиента, в больнице тоже не было пациентов, иначе большинство взрослых было бы занято работой.)
Количество членов семейства оказалось столь же неопределенным, как и число комнат. Я предположил, что их восемь: трое мужчин – Старейший, Айра и Галахад; трое женщин – Иштар, Гамадриада и Минерва; двое детей – Лорелея Ли и Ляпис Лазулия. Но я не подозревал, что в доме обитают еще две малышки, недавно научившиеся ходить, и маленький мальчик. Выяснилось, что я оказался не первым и не последним, кого пригласили в этот дом на неопределенное время. Но кем мне считать себя: гостем или членом семьи Старейшего?
Отношения внутри семейства также были крайне непонятными. У колонистов всегда есть семьи. «Колонист» и «одиночка» – эти два слова противоречат друг другу. Но на Терциусе все колонисты были говардианцами, а у нас в ходу любая разновидность брака, за исключением, я полагаю, пожизненной моногамии.
На Терциусе не было никаких законов, касающихся брака; Старейший не видел в них необходимости. Немногие законы, которые действуют на Терциусе, учтены в миграционном контракте, составленном Айрой и Лазарусом. Документ этот включает обычные условия договора с сельским владельцем; предводитель колонии вплоть до момента отставки является абсолютным арбитром. Но в тамошнем кодексе нет ни слова, определяющего условия брака и семейные взаимоотношения. Колонисты, как и подобает говардианцам, регистрируют своих детей: в данном случае компьютер Афина заменяет архивы. Но, просматривая его записи, я обнаружил, что перечень предков зачастую заменен генетическим классификационным кодом. На такой систематизации генетики Семейств настаивает уже не одно поколение – и я с ними согласен, – но она заставляет генеалога действительно потрудиться; в особенности если брак не зафиксирован, как это нередко бывает.
У одной пары оказалось одиннадцать детей: шестеро – его, пятеро – ее, общих не было. Я понял это из их кодов… полностью не совместимых. А потом познакомился с ними – прекрасное семейство, процветающая ферма, и никакого намека на то, что хоть один из этой детской оравы считает кого-то из родителей не своим.