Что слышно - читать онлайн книгу. Автор: Лев Рубинштейн cтр.№ 143

Чем внешне должны отличаться друг от друга хвост мужчины и хвост женщины? Бритостью – небритостью? А хвост ребенка от хвоста взрослого? Или вовсе не должны они ничем отличаться?

Как должна изменяться мода на внешний вид хвоста? Например, мода на стрижки? Должны ли хвосты чем-нибудь украшаться, и если да, то как могут выглядеть эти украшения?

Каким образом наличие хвоста обогатило бы язык наших жестов, семиотику повседневного и профессионального поведения? Какие движения, повороты или положения хвоста означали бы радость, дружелюбие, гнев, доверие, недоверие, согласие, несогласие, угрозу, обиду, смущение, иронию, презрение, понимание, непонимание, кокетство?

В общем, много мы в тот вечер такого насочиняли – всего и не упомнишь. Помню только, что нам было очень весело и что интеллектуальный накал дискуссии нарастал пропорционально количеству принятых внутрь каждого из нас приятных и полезных жидких веществ.

Фантазия наша, помнится, так разгулялась, что в конце концов я заметил, как один из участников разговора осторожно и опасливо потрогал на себе то место спины, где бесславно заканчивается позвоночник и начинается что-то совсем другое. Потом, слегка вдруг помрачнев, он сказал: “Нет, друзья, как это ни прискорбно, но хвостов у нас нет. И уже, боюсь, не будет. По крайней мере у меня”.

Да, сослагательного наклонения не знает не только история. Эволюция его тоже не знает. Да, только из бесхвостых, увы, приматов могли появиться такие вот, как мы. Такие, какие есть. Жаль, конечно, но бдительного Дарвина не проведешь. Нет, не дано нам волочить за собою привлекательные, нарядные и выразительные хвосты – длинные, короткие, толстые, тонкие, пушистые, голые, всякие. А дано нам и дальше влачить свое скучное бесхвостое существование, сублимируя эту свою родовую ущербность разными доступными способами.

Или все же есть надежда?

Есть вот такое довольно известное высказывание поэта Иосифа Бродского: “Память, я полагаю, есть замена хвоста, навсегда утраченного нами в счастливом процессе эволюции”.

Изящное это соображение кажется мне вполне пригодным для того, чтобы послужить отправной точкой для некоторых последующих.

Таких, например, в соответствии с которыми катастрофическая и массовая потеря памяти – прежде всего исторической – чревата обратным ходом эволюции. И тогда она, персональная или коллективная память, постепенно заменяется разнообразными хвостами.

Например, как в наши дни, она может замениться пышным павлиньим хвостом великодержавной спеси. Или лисьим хвостом, заметающим следы собственного паскудства. Или собачьим хвостом, восторженное виляние которым красноречивее всяких слов и дел свидетельствует о бурных верноподданнических чувствах.

Да и много еще есть на свете разнообразных хвостов, подменяющих собою память.

Впрочем, исчезающая людская память замещается поначалу все же символическими, а не вполне буквальными хвостами. Ну так и что с того: эволюция – дело небыстрое.

В поздние советские годы из всех наличных символов товарного благополучия (или неблагополучия) на первом месте была, конечно, колбаса. Ее метафизическое могущество, обеспеченное не только безграничным потребительским демократизмом, но и очевидной соблазнительностью околофрейдистских ассоциаций, могущество, плодотворно вдохновлявшее несколько поколений поэтов и философов, завороженных этим мифопорождающим феноменом, существенно затмевало все прочие. Такие, например, как “ковер”, который, к слову сказать, тоже был не лыком шит. Не говоря уже о прочих продуктах питания. В том числе и о сыре.

Нет, сыр не то чтобы отставал в этом удивительном состязании. Он в нем просто не участвовал. Он играл какую-то отдельную, не всегда заметную, но важную роль. Почему – непонятно. Но он ее играл и продолжает играть – это факт.

Не самый ведь популярный в России продукт! Мы ж не Франция все-таки! И даже совсем не Франция! А вот семиотический ореол, окружающий его, почему-то важен до необычайности. В чем дело? А бог его знает!

Кстати, о Боге. Не оттуда ли, не от дедушки ли Крылова тянется, ничуть не выдыхаясь, а лишь обогащаясь все новыми ароматами, этот душистый (об этом чуть позже) шлейф? Вспомните-ка, кто послал вороне кусочек сыру? То-то же. А ведь каждый из нас живет с этим сюжетом с тех пор, как научился различать слова. Не оттуда ли смутные представления о его, сыра, нерукотворном происхождении?

Нет, сыр – продукт непростой. Он в России больше чем сыр. Он не только объект материальной культуры, но и столь же неясный, сколь и отчетливый символ и предвестник разнообразных и до поры до времени ускользающих от определений социально-культурных процессов.

В середине 90-х годов я какое-то время прожил в Берлине. Однажды я встретился там со знакомой немецкой журналисткой, которая по долгу службы часто ездила в Москву, а иногда и бывала там подолгу. В тот раз она только что приехала оттуда. “Расскажи, что там у нас?” – спросил я ее.

“Ну, по-всякому, – сказала она. – Но немножко тревожит, что из магазинов стали потихоньку исчезать нервные продукты”. – “Что значит «нервные продукты»?” – “Ну, такие, которые сигнализируют о наступающем неблагополучии. В том числе и политическом”. – “Это какие же такие продукты?” – “Ну сыр, например!”

Надо же! Ведь и правда! А я никогда прежде об этом не задумывался.

Тогда, впрочем, сыр быстро вернулся. А чуть позже монолитное слово “сыр” обрело множественность: в бытовой речи произошла тихая, но важная революция, вследствие которой общество освоило слово “сыры”, одомашнив таким образом давний, советских времен, тревоживший воображение миф о трехстах сортах сыра в любом европейском магазине.

Появились, в общем, сыры.

А до этого слово “сыры” (а также “сырихи”) на протяжении десятков лет означало поклонников и поклонниц, толпами ходивших за любимыми артистами. “Сырами”, как я выяснил позже, их назвали потому, что на Тверской (и я это хорошо помню) много лет был знаменитый магазин “Сыр”. И там у них было место встречи. Туда же они бегали греться в зимнюю стужу. Термин этот, говорят, восходит к 50-м годам, к временам славы певца Лемешева, который вроде бы жил поблизости.

“Сыры” были люди. Магазин же был “Сыр”.

Сыр, как я уже говорил в начале, не был слишком уж потребляемым продуктом. Иногда он казался продуктом скорее ритуальным. Я еще из детства помню, как ни один праздничный стол не мог обойтись без тарелочки тонко нарезанного сыра. А также я хорошо помню, что именно эта тарелочка, как правило, оставалась нетронутой. После чего она отправлялась в холодильник, где печальные ломтики сыра долго сохли от тоски и одиночества.

Зато отсутствие сыра всегда вызывало в людях нечто близкое к эсхатологическому унынию. Вот, например, в записных книжках Ильфа есть такая трогательная запись:

“«Бога нет!» – «А сыр есть?» – грустно спросил учитель”.

Заметили ли вы, что большинство шуток и анекдотов на тему антисанкций и прочего импортозамещения связаны по большей частью именно с сырами? Именно все больше про пармезан да про камамбер, под ногами у которых неловко путается, пытаясь обратить на себя внимание, какой-то неприкаянный хамон.