Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е - читать онлайн книгу. Автор: Дмитрий Быков cтр.№ 80

Очень складно у нее про здание выходило и еще про платформу!

Клавдию Ивановну еще до суда арестовали. Пришли днем два товарища из милиции и спрашивают очень вежливо: «Вы будете гражданка Сеткина? А если вы — пожалуйте с нами на минуточку». С той минуточки она и не вернулась. И я же ей рубашечку в Бутырку носила — и видела: шла она по колидору — тоненькая, словно девочка, глаза одни страшные большие горят, запали глаза, как у покойника.

— Страшно-то как, — говорю ей.

— Ничего, — отвечает, — ничего не страшно, есть, — говорит, — и еще суд, — и ручкой себя по сердцу, — он куда пострашней будет!..

А как вызвали нас в суд — пошли мы рядышком с Михал Василичем. Небритый он, в пальтишке, воротник поднял, людям в глаза не глядит, будто у него на лбу вся его преступления написана. Пришли мы, народу, конечно, очень много, говорят нам: «Снимите ваши пальты и скажите нам, по какому делу вы будете?» Михал Василич отвечает с горькой своей усмешкой: «По делу акушерки Сеткиной, горемычные свидетели!» «А тогда, — говорят, — пожалуйте вот сюда и тут в спокойствии дожидайтесь — вас обязательно вызовут». И верно: вскорости позвали в большую залу, а там перед столом стоит Клавдия Ивановна, и за ней красноармеец с саблей наголо, а судья и говорит нам: «Пролетарский суд предупреждает вас говорить всю правду, свидетели, и должен вам наперед сказать, что за неправду вас самих судить будут. А теперь, — говорит, — идите в комнату, вас позовут». Вышли мы, но только меня сейчас же назад кличут и одное. И спрашивает судья:

— Где вы познакомились с гражданкой Сеткиной?

— У нас, отвечаю, в Зеленой Слободе. У нас ейный отец двадцать лет священником состоит. Этим летом подружились мы с ней, как подружки…

А судья еронически перебивает:

— Как же вы, гражданка Сеткина, свое происхождение укрыли? Суду, — говорит, — очень интересно узнать, что вы — дочь служащего культа…

Расспрашивали нас до позднего вечеру — и про барышню Синенкову, и про аборты, и как жили, и что ели, — ну я, конечно, вижу: все сами знают, стала говорить, как плакали у меня на сундучке абортистки и как убивались они и руки Клавдии Ивановне целовали, а потом встал прокурор и стал говорить речь. И такое наговорил он про Клавдию Ивановну, что ахнула я!

Тут же ее, суку, на три года присудили и чтоб прямо из зала в тюрьму. Сижу я, а чувствую, что жжет она меня своими глазищами, трясется вся, того и гляди по-матерну за мои справедливые слова облает, однако смолчала, глазами повела и ушла.

А пришли мы домой, хахаль-то мой горький, Михал Василич, спрашивает меня, конечно, с горькой усмешкой:

— Дунюшка, за что ты Клавдиньку утопила? Ай она тебе беду сделала? Ай она не вытащила тебя в город на хорошую жизнь? Есть у тебя бог ай нет?

— Про бога, — отвечаю, — лучше помолчим, Михал Василич. Много, — говорю, — в вашем доме я счастья видала? Стирала, готовила на вас, а вы мне жалованье платили? Какую прозодежду давали? Какой отпуск представляли? Только, — говорю, — делов ваших, что беременная от вас стала…

— Что ты! что ты! — руками машет, как оглашенный черт, — невозможно, что беременная ты!

— Очень, — отвечаю, — возможно, факт на лице…

Затрясся он, шипит на меня шепотом:

— Что ж, значит, и меня губить будешь? Меня, — и даже плачет, — нельзя губить, у меня талант погибнуть может!..

— Мне, — отвечаю, — на ваш талант наплевать, Михал Василич! — Очень я тогда свою силу почувствовала и смелая стала — стр-расть! — У меня, — говорю, — может быть, десять талантов пропадает, и мы про то не знаем! Нельзя безнаказанно пролетарское здание разбивать!

Молчит и головой трясет. Синий с лица стал, нехороший…

Но только вскорости и его вызвали в суд…

Спрашивали нас, спрашивали, жена председателева тоже все рассказала и волновалась, Платон Петрович на мою мельницу доказывал, а как выложили все до точки, тут прокурор и говорит: «Прошу ввиду ясности дела взять гражданина Сеткина под стражу!» — и начал свое слово держать.

И присудили они Михал Василича на три года, и чтоб со строгой изоляцией, а отсидит, чтоб из Москвы уехал и жить тут не смел, а мне говорят, чтоб я с него требовала на содержание ребенка и что на всее квартиру наложут арест, чтоб все на ребенка шло. Председателева жена взволновалась ужасно: «Об этом, — говорит, — товарищи судьи, вы не сумлевайтесь, об этом наш долг позаботиться, всем правлением решили сеткинскую комнату ей с ребенком предоставить, а раз на имущество, — говорит, — наложен по алиментам арест, то это очень предусмотрительно, пусть живет, а я ей службу найду»… И ласково берет за мое плечо и ведет из суда. А я иду, как во сне, и поверить не смею… Пришли мы в этую комнату, плáчу я, разливаюсь: неужели пришла моя мечта, и все роскошество — мое, и что Михал Василич будет всее жизнь на ребенка платить, — плáчу, конечно, от радости и говорю председателевой жене:

— Как же мне теперь быть? Прямо не верю своему счастью! И если, — говорю, — маменьке на деревню написать — тоже не поверит.

— Что ж, — отвечает, — и горя много было, но теперь, — говорит, — надо в профсоюз записаться, чтоб из тебе выдвинулась на платформу сознательная гражданка, а не шатай-валяй!..

— Господи, — отвечаю, — не только в союз, полы вам каждую неделю буду мыть…

— Этого мне не надо, — строго мне говорит, — я по долгу делаю, а не за интерес…

И стала я жить одна, и потекла моя жизнь роскошно. Продала ейные инструменты по аборту соседней акушерке, шубу его продала, запонки золотые, что он поминал, часы луковкой — живу, словно барыня. Встану утром, сварю себе кофею или там чаю какого и пойду неграмотностью заниматься. Записали меня, конечно, в союз и все взыскали, что зажила у них, за прозодежду и за отпуск. Конечно, теперь мне родить приходится, но председателева жена говорит, что в городу на это государство смотрит и денег дает — не то что моя маменька, бывалача, в поле под ракиткой родит и сама дитя домой тащит. Стала я роскошно жить — Платон Петрович и вот он. «Всегда, говорит, — вы мне нравились бесподобно, а что грех на вас есть, теперь, — говорит, — этого греха нету: аннулировано, и женчина большую слободу имеет: роди от кого хочешь, никому дела нету, только чтоб алименты платил аккуратно…» Очень большое счастье обещает Платон Петрович:

— Актеры, — говорит, — отнюдь не плохо зарабатывают, — не только ребенку на молоко, и вам на мороженое хватит… А если вы согласитесь со мной законно расписаться — возьму рабочий кредит, и всее тебя, как куколку, разодену…

Да только оставила я без внимания его лукавые речи.

— Что одеть меня, — отвечаю, — посул даете, так я, — говорю, — и так Клавдии Ивановны платья ношу, хорошие платья, и желтенький жакетик по судебной описи мне достался… Нет, дорогой Платон Петрович, очень я в городе поумнела, и пролетарское мое происхождение не дозволяет мне заключать брак но расчету… моя мечта дальше идет!

И задумала я Андрюшку в Москву выписать. Все ж таки — рожу, а ведь неловко ребеночку без родного отца быть.