Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е - читать онлайн книгу. Автор: Дмитрий Быков cтр.№ 75

— Ты, — говорит, — не сумлевайся, если что — я на тебе и жениться могу!

— Ирод, — говорю ему, — ирод ты, сукин ты сын, да на мне всякий человек женится, потому нет супротив меня во всей округе девки, а мешает мне с тобой век скоротать мечта…

— Какая же, — спрашивает, — у вас, Евдокия Степановна, мечта? Может, ваша мечта под мою подходит, потому я, — говорит, — тоже для своей жизни не мерзавец, и очень даже к ней, собачке, за время военно-гражданских моих подвигов внимательно присмотрелся…

— К чему это, — спрашиваю его хладнокровно, — ты присмотрелся-то, подлец ты эдакий?

— Я, — отвечает, — всегда, когда мне в мертвую схватку с глазу на глаз с человеком идти приходилось — то ли в ерманском каком окопе, то ли в гражданских моих подвигах — всегда, — говорят, — как прижмешь его, сукинова сына, к гробовой доске — все норовишь, бывало, душу ему наизнанку вывернуть… Какая она у него, недотрога? А вообще, — говорит, — Евдокия Степановна, я держусь такого взгляда, что душа — пар: сколько я этих душ загубил, а ничего хорошего про то не увидел…

А сам дымок поверх усов пускает и небрежно бьет хворостиночкой по лаковому сапогу. И поняла я тут: зараженный он парень, все они, ироды, с войны помутнелые пришли и никак правильного пути-дороги отыскать не могут.

— Нету, — говорю, — Андрей Михалыч, у нас с вами общего пути, вам остепениться надо, а моя дорога к другой мечте лежит, мне, — говорю, — все с рубашки начинать надо, не говоря уже о полсапожках… а была, — говорю, — у меня одна богатства — девичья моя честь, да и той лишили вы меня почем зря!

— Ну, — отвечает, — эта богатства немудреная, если, — говорит, — чего такого — я завсегда ответ готов держать, и жениться на вас могу с полным уважением, будто, — говорит, — вы не нарушены и в целости себя соблюли…

А сам, конечно, прицеливается: как бы ему без скандалу делу притушить? И скажи ты мне, девушка моя милая, отлично понимала я про мужское непостоянство и цену им, кобелям, знала, а поддалась словно курица… Да только вышло, что горе мое горькое мне же на радость повернулось…

Ох, и боролась же я за свое счастье! Зубами, Грунюшка, ногтями по кусочку вытягивала, чтобы пришло оно, как солнышко красное, и обогрело мою сиротскую жизнь… И то сказать: посмотри, как я теперь живу, — вон у меня даже рояль в углу без надобности стоит, а хочешь сейчас граммофон тебе заведу, про артистку Варю Панину, очень замечательно поет «Наш уголок я убрала цветами»…

Так вот в осенний один вечер, когда повез тятенька в город сельналог и вернулся окончательно выпивши и даже без последних сапогов, — собрала я свое имущество, обошла двор наш — в последний раз с ним повидалась — и отмахнула пешочком двадцать три версты на полустанок, да в Москву и прямо к Клавдии Ивановне, да прямо ей в ноги — вышла она в белом халатике в переднюю комнату, — обхватила я ее за холодные коленки и плачу-убиваюсь: «К вам, — рыдаю, — к своему ангелу-хранителю пришла, больше мне податься некуда, прого́ните — все одно что в пролубь!» Удивилась она очень: «Как же, — говорит, — ты, Дунюшка, без письма? Ты бы мне письмо прислала, у нас в Москве такое переполнение людей, что тебе даже переночевать негде, да и что ж ты в Москве будешь делать? Нет, — говорит, — никак невозможно, что без письма приехала!» Я, конечно, рыдаю искренне, глотаю горькую свою слезу, а сама думаю: «Написала бы письмо, ничего бы и не получилось, — забыла она про цветочки-ягодки, ни за что бы не дозволила по письму приехать!..» А приехала — будь что будет! «Клавдия Ивановна, — говорю, — не губите, нет у меня на свете ни одной доброй души, окромя вас! Вспомните, — говорю, — вам счастье в письме принесла, может, и теперь счастье приношу… Я, — говорю, — тут вот, в передней вашей комнате на сундучке помещусь, как пес буду вас стеречь!» Посмотрела она невидящим глазом, вижу: думает про себя, чего — понять не могу, однако говорит: «Хорошо, а теперь идем чай пить, Дунюшка, очень ты меня удивила своим приездом, свалилась, как снег на голову»… И вправду, характер у меня очень решительный: заберется что в голову — никаким каком оттуда не выкурить, все сверлит и сверлит, давит на самую душу, пока не добьюсь своего.

Входим мы с ней, значит, в эту самую комнату, остановилась я на пороге и глаз отвести не могу. «Господи, — говорю, — до чего ж некоторые люди роскошно живут!» Не хуже твоего; присела на канапе, и сесть-то боюсь, сижу краешком и смотрю, как дура, на рояль, а она и говорит: «Ты, Дунюшка, обожди минуточку, у меня секретная беременная на приеме, я мигом ослобонюсь, посидим мы с тобой всласть и вспомним все золотые наши денечки в Зеленой Слободе… и если бы, — говорит, — моя воля — убежала бы из города без оглядки на природное лоно, жила бы всей грудью, как живется!» Что ж, конечно, с нее взять: городская она, не понимала нашего крестьянского житья… «Цветочки, ах, какие замечательные цветочки!» — а мы, небось, и не видим этих цветочков, хоть по брови в цветочках живем…

Ослобонилась она от секретной, сидим мы с ней, пьем, конечно, чай с баранками, сухариков она положила в тую вазочку, и примечаю я, что уж с лица-то она посветлела, попривыкла ко мне, значит, и мысль-то у нее работает, значит, на мою мельницу: как и что! — а тут вскорости и муж ее пришел, влетает эдак фертом — и пиджак клеш, и брюки, конечно, в полоску, и бант на плече лежит словно лента, а из себя прямо скажу — фигура и мелкий, только и есть, что взгляд пронзительный, да и пьяный уже, и говорит, усмехаясь:

— Это что за птица?

— Никакая, — отвечает Клавдия Ивановна, — не птица, а Дунюшка из Зеленой Слободы, и я тебе о ней говорила, — а сама глазами на него, прищуривает глаза-то, но вижу я, что опять же за меня прищуривает, не зло, а с любовью… «Ну, — думаю, — мое тонкое дело все же не пропащее, в аккурат выходит мое дело…» Стал он как статуй и говорит:

— Дунюшка так Дунюшка, мне это без особенного внимания… А дай ты мне из верхнего сундука фрак и залакированные ботинки, и еще, — говорит, — пора бы отыскать запонки, что мне в городе Липецке за роль мою поднесли пролетарские студенты, их, — говорит, — я бы хотел на память на самом виду носить! А Дунюшку свою как хочешь, так и устраивай, я, — говорит, — очень хладнокровно отношусь к этому вопросу, и притом же тороплюсь…

Ушел он в другую комнату переодеться, а оттуда, гляжу, прет прямо на меня в одних розовых подштанниках, умылся, однако, в ванной комнате, одеколоном помазался, и — как оделся — совсем даже ничего, красивый, а только, конечно, куда же ему против Андрюшки — щуплый, жухлый, как прошлогодняя полова.

А моя-то смеется бабьим смехом, платочек ему в кармашку сует.

— Совсем, — говорит, — красавец ты!

Ему, понятно, лоскотно внимание, привстал он на носочки, словно в театре, ручкой размахивает:

— Адье-с, счастливо оставаться!

Ну, а я тоже не дурой на свет родилась, сейчас в переднюю, ухватила его пальтишку и подаю.

— Ишь ты, — говорит, — и не было прислуги, и вроде как бы есть прислуга!..

Так я у них и осталась: не то подружкой, не то прислугой, и очень даже прекрасно мы зажили. Встану, бывалача, утрешком — рань, спят они — он из театров поздно приходил, роли там играл замечательно и завсегда пьяненький, ее по вечерам тоже редко видишь, — встану утрешком, все приберу, ботиночки почищу — первое время очень стеснялись они, что я ботинки чищу, а я успокоила: «Мне, — говорю, — труда никакого не составляет, я, — говорю, — заодно и свои полсапожки в чистоте содержу!» — натружу самоварчик, а к двенадцати пациентки стучат, то одна, то другая, и очень даже ловко в скорости времени научилась я с этими пациентками разговаривать. «Прошу вас обождать, наша докторица вчера очень устали на приеме секретных беременных и спят еще, но вскорости вас примут!» Ну, конечно, вру — была она вчера в театре, смотрела, как ее Мишенька роль исполнял, и мне же потом в передней всю кофту проплакала: «Очень, — говорит, — замечательно он представляет, а вот поди ж ты… куда как пустой человек в жизни!» А Мишенька ейный в тот день под самое утро, как молочнице прийти, домой ввалился, шапка на ухе, лыка не вяжет, грохнулся в передней на сундук, и пальто заблевано, и опять же об одной калоше.