Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е - читать онлайн книгу. Автор: Дмитрий Быков cтр.№ 172

— Люблю красивые вещи, — сказал Синевский, любуясь лампой, — абажур чист и наполнен голубым воздухом, как небо в ясную погоду.

— А просили тебя покупать?

— Я, может быть, и купил ее для тебя, чтобы чертежи твои подвинулись вперед. Сидишь ведь целые ночи над ними! — Он осклабился и подмигнул Бортову, которому было известно их соревнование в чертежах.

Дорош заметил подмигивание и привстал с кровати.

— Что тебе до моих чертежей? — спросил он, не разжимая челюсти. — Что тебе до них, колпак лазоревый?

— По-моему, — сказал Синевский, поглядывая искоса на Дороша, который все еще не садился, как бы ожидая ответа, — по-моему красный цвет революции должен давно уже уступить место голубому и успокаивающему цвету. Красный цвет возбуждает. Ведь вот, например, не бывает красных глаз, бывают голубые, синие… как у нашей девчонки. Ее два синих абажурчика действуют успокаивающе на Дороша… А я взял да и купил целый абажур… величиной с ведро… может, он успокоится, наконец! — он посмотрел с недоброй улыбкой на Дороша, но улыбка быстро слиняла, когда он увидел выражение его лица.

— Ты взял и купил, а я возьму да и надену его тебе на голову! — Дорош схватил абажур. — Рано революцию упрятал под абажур! Красна она еще, как кровь моя!

В это время вошли Пеньков и Чуян. Видимо, они пришли по делу — лица их выражали озабоченную сосредоточенность.

— Почтение! — поздоровался Пеньков. — Это ты что примериваешь?…

— Ой, — вырвалось у Чуян, — человек под абажуром, а лица не видно!

— Примерил! — кинул Дорош и присел на кровать. — Проталкивайтесь! — пригласил он гостей.

Синевский поправил волосы.

— Так это вы, товарищ Синевский, — удивилась Чуян, — а я не узнала вас. Мы к вам. Что же это такое, товарищ Синевский, — начала она жалующимся тоном, — два года я получала стипендию аккуратнейшим образом и вдруг — стоп машина, вам заблагорассудилось отказать мне. Смешно! Среди студентов ходят слухи, что моя стипендия перешла Никоновой за ее хорошенькое личико. Что же, — повела она плечами, — вы должны были знать, как это всем известно, что она дочь нэпмана.

Дороша так и подкинуло на кровати.

— Видишь, товарищ, — сказал Пеньков, — слушки, пущенные среди студентов о твоей слабости к женскому персоналу, может быть, и неправильны. Во всяком случае, я убежден, что тебе не было известно нэпманство Никоновой. Паше нужна стипендия, ведь на-сухой корке живет, распорядись — и слухам конец. Ну, а теперь до свидания! — и он направился к дверям.

— Постой, — остановил его Дорош. — Говори, — потребовал он у Синевского, — говори, язва, знал ли ты, что она дочь нэпмана? Вот при нем, при Пенькове говори. Я ему рекомендовал тебя! Говори! — угрожающе подвинулся Дорош.

— Ошибка! — слабо возразил Синевский.

— Врешь, абажурщик, — крикнул Дорош и занес над ним стеклянный купол абажура, — убью горшком, под который ты революцию хотел упрятать.

Он с такой силой опустил абажур на стол, что стекло, жалобно зазвенев, раскололось на тысячи брызг, разлетевшихся во все стороны. Он стал наносить им удары и царапать дерево стола, не замечая от гнева, что в руке его остался лишь маленький голубой кусочек и что он, ударяя им, порезал себе пальцы.

— Беспорядки у вас, береги нервы, Дорош! — сказал уходя Пеньков. За ним вышла и Чуян.

Дорош принялся за лампу. Погнул патрон, переломил о колено бронзовую физкультурщицу ниже пупка и бросил обе половины на пол.

Так и не пришлось Синевскому испытать голубой свет успокаивающего стекла.

Жертвой гнева Дороша оказалась только лампа, и хорошо еще, что в порыве негодования дубасил он ею о стол, а не о голову Синевского, к которому с каждым днем росло трудно удерживаемое чувство раздражения. Дорош был уверен, что не по ошибке или случайности стипедия Чуян перешла Никоновой, бойкой вертушке, смазливостью которой и соблазнился Синевский. Конечно, если б он пленился только игрой ее всегда ярко напластованных губок, разрисованных бровей и всем, чем располагает вертушка, чтобы взять в плен председателя стипендиальной комиссии, в этом было бы еще полгреха.

Но грех тяжкий в том, что Синевский, заведомо зная социальность Никоновой, — а об этом он не мог не знать, — предпочел ее пролетарке Чуян.

И ко всему этому, словно кому-то нужно было, чтобы кашля за каплей переполняла чашу, Дорошу стал известен еще один эпизод из жизни Синевского, сообщенный ему Васькой-шофером.

Васька исполнил обещание: пришел, вернее не пришел, а подкатил на машине навестить Лизу. В калитке он столкнулся с Дорошем.

— Здоровеньки! — приветствовал он его. — Приехал вот посмотреть на Елизавету Емельяновну, как она поживает?

— Благоденствует! — получил он угрюмый ответ.

— Ну, это басни — мне нужно ее видеть самолично.

— Иди! — Дорош подошел к машине и залюбовался ею. Это был легковой форд, прекрасный и горячий от душивших и глухо бурливших в нем сил. Его рука дрогнула, когда он прикоснулся к рулю, — вспомнилось время, когда он водил тяжелые, громоздкие как дом машины по пескам Монголии.

Между тем Васька взбежал по лестнице и распахнул двери в комнату Лизы. Она трудилась в это время над разрешением задачи.

— Елизавета Емельяновна, — безудержно устремился он, — царица моя!

Лизу испугал стремительный налет Васьки, но она только на минуту показала ему страх, потом весело и радушно встала навстречу.

— Это вы, Вася! Как вас долго не было! Садитесь, — подставила она стул.

— Не смею, — ударил Васька в грудь, — не смею сидеть в вашем присутствии.

— Право же, садитесь! — и она заставила его сесть.

— Я летел к вам, Елизавета Емельяновна, — произнес он восторженно, вертя шапку в руках и сияя глазами, — летел к вам на всех цифрах манометра. Как только появился в городе, так и полетел к вам. Одним словом, меня интересует ваше счастливое положение, и хотя он говорит, что благоденствуете, но мне наплевать, потому что собственными очами удостовериться нужно и слышать из ваших уст. Так, если что, вы говорите без утайки. Я одним мигом распотрошу обидчиков и накладу им в надлежащее место. Я спалю их, в случае чего, так вы говорите все без утайки, Елизавета Емельяновна.

— Что вы, что вы, — замахала руками Лиза, — меня никто не обижает. Наоборот, ведь я теперь занимаюсь, Вася, учусь. Вот посмотрите, — протянула она исписанный лист, — решаю уравнения с одним неизвестным.

Он уставился на лист с непонятными значками и спросил:

— Так-таки они совершенно и неизвестны?

— Ах, нет, — объяснила Лиза, — один только неизвестный, а остальные известны.

— Елизавета Емельяновна, — заявил Вася, отстраняя лист, — ничего не должно быть вам неизвестно, а в случае чего, так лучше уезжайте сейчас со мной! Уж коли пред вами неизвестное, так лучше заранее предпринять меры и уехать от ухаживателей и учителей со мной на машине.