Биология добра и зла. Как наука объясняет наши поступки - читать онлайн книгу. Автор: Роберт Сапольски cтр.№ 240

Другое справедливое критическое замечание касается характера выводов в нейробиологии: в основном они описательные (т. е. область мозга А посылает нейроны в участок Б) или показывающие корреляции (т. е. повышение уровня нейромедиатора А и поведение типа Б, как правило, регистрируются вместе). И такого типа данные не отменяют свободы воли. По словам философа Хилари Бок, «если человек совершает действие по свободному выбору, это вовсе не противоречит тому, что данное действие совершено при участии таких-то и таких-то нейронных процессов; просто оно описывается в других терминах» ^{929}.

Из главы в главу я настойчиво подчеркивал, что описания и корреляции, конечно, прекрасны и необходимы, но нужно также ориентироваться на золотой стандарт исследований – выявление причинно-следственных связей (т. е. так: если уровень нейромедиатора А повышается, то с большой вероятностью можно ожидать поведения Б). И мы поэтому должны как следует постараться увидеть материальную основу сложного поведения: например, с помощью транскраниальной магнитной стимуляции, заглушая или, наоборот, активируя те или иные области мозга, вполне реально влиять на принятие моральных решений, степень наказания, уровень щедрости и эмпатию. Вот в этом и состоит выявление причин и следствий.

Рассуждая таким образом, Морс отделяет действие по «причине» от действия по «принуждению». Вот что он пишет: «Причина не является ни извинением как таковым, ни эквивалентом принуждения, которое, в свою очередь, может служить извиняющим обстоятельством». Называя себя бескомпромиссным материалистом, Морс указывает: «Мы существуем в мире причин и следствий, и человеческие деяния являются частью этого мира». Но, как я ни пытался, я не смог найти иного способа провести эту «линию на песке», кроме как негласно поселить гомункулуса где-то вне причинно-следственного мира; и он, этот гомункулус, должен и может справляться с причинностью, хотя временами его захлестывают неодолимые желания. Говоря словами философа Шона Николса, «по-видимому, чем-то придется поступиться – либо нашей верой в свободу воли, либо верой в идею, что каждое событие имеет вполне определенные причины в прошлом» ^{930}.

Даже с учетом критики его критики в моей концепции кроется серьезная проблема, из-за которой Морс и написал, что вклад нейробиологии в систему правосудия «в лучшем случае скромный и что нейробиология не вносит никаких радикальных изменений в наши представления о личной ответственности и дееспособности» ^{931}. Суть проблемы можно кратко выразить следующим гипотетическим диалогом.

Проблема в том и состоит, что, даже зная многочисленные биологические детали и подробности, позволяющие нам ехидничать по поводу глупых гомункулусов, предсказать поведение человека все равно не удается. Возможно, кое-что получается на уровне групповой статистики, но не для конкретных людей.

Если у человека сломана нога, то с какой вероятностью он будет испытывать трудности при ходьбе? Думаю, что не ошибусь, если озвучу цифру очень близкую к 100 %. А в случае воспаления легких насколько точным будет предсказание, что человеку трудно дышать и он быстро устает? Опять же около 100 %. И так же мы предскажем последствия сужения кровотока в ногах или обширного цирроза печени.

Давайте переключимся на область мозга и нейробиологических нарушений. Если у человека было повреждение мозга, после чего в ткани рубца вокруг повреждения нейроны перераспределились и теперь возбуждают и сами себя, и окружающие нейроны, – насколько вероятно, что у него начнутся эпилептические припадки? А если у человека стенки сосудов в мозге ослаблены, то с какой вероятностью можно с течением времени ожидать у него аневризму мозга? И какова вероятность, что у носителя аллельного варианта гена, вызывающего болезнь Хантингтона, к 60 годам появятся нейромышечные нарушения? Во всех случая вероятности весьма высокие, приближающиеся к 100 %.

Добавим сюда поведение. Вот человек с обширными повреждениями лобной коры: насколько вероятно, что через пять минут общения с ним вы заметите какие-то странности, поведенческую несуразицу? Примерно процентов на 75.

Расширим поведенческий диапазон. Велика ли вероятность, что человек с повреждениями лобной коры рано или поздно совершит чудовищное насилие? Или что тот, кто перенес в детстве жестокие надругательства, повзрослев, сам станет жестоким? Или что у солдата, видевшего, как в бою убивают его товарищей, разовьется посттравматический синдром? Или что у носителя того варианта промотора гена вазопрессинового рецептора, который предопределяет полигамные связи, будет множество неудачных браков? Или что у человека с особым набором глутаматовых рецепторов в коре и гиппокампе IQ окажется выше 140? Или что у человека, чье детство прошло в несчастьях и потерях, разовьется депрессивный синдром? Для всего этого вероятность ниже 50 %, а часто гораздо ниже.

Как же так получается, что сломанная нога обязательно приведет к трудностям в движении, а все перечисленное в предыдущем абзаце, скорее всего, не повлечет за собой тяжелых последствий? Может быть, там меньше «биологии»? Или, может, все это потому, что в голове сидит небиологический гомункулус, а в ноге – нет?

Надеюсь, ответ (точнее, подступы к нему) на поставленные вопросы плавно вытекает из всей той огромной информации, что была изложена в предыдущих главах этой книги. В социальном поведении ничуть не меньше «биологии», чем в сломанной ноге. Но в количественном отношении «биологичность» данных обстоятельств различается.

От сломанной кости в ноге к нарушенной походке (если человеку вздумается пройтись через час после злоключения) ведет прямая линия причин – через воспаление и боль. И эту прямую биологическую линию не искривить ни генетическими вариациями, ни условиями внутриутробного развития, ни культурным окружением или наполненностью желудка. А на социальное поведение, как мы видели, все эти переменные как раз и влияют, рождая самые лучшие и худшие наши поступки.