Замри, как колибри - читать онлайн книгу. Автор: Генри Миллер cтр.№ 23

Ненасытный читатель, он открыт всем влияниям, даже худшим. Подобно Пикассо, он использует все. В нем силен дух новаторства и инициативы. Вместо того чтобы соглашаться на сотрудничество со второразрядным художником, он берется сам создавать обложки для своей книги, оригинальную для каждого экземпляра. И как прекрасны и необыкновенны эти рисунки на обложке ^[78], сделанные от руки писателем, который не притязает на то, чтобы считаться художником или иллюстратором! А как интересны еще условия, которые он диктует типографии относительно своих книг! Насколько он может быть компетентен, когда становится сам своим издателем! (Пример: его «Дневник Альбиона Мунлайта».) С ложа болезни поэт бросает вызов всем препятствиям и преодолевает их. Ему достаточно лишь поднять телефонную трубку, и редакция уже в панике. Он обладает волей тирана и упорством быка. «Хочу, чтобы это было сделано так!» – ревет он. И клянусь Богом, все делается так, как он требует!

Позвольте процитировать несколько абзацев из его ответов на некоторые мои вопросы:

Сейчас боль стала почти естественным моим состоянием – лишь приступы депрессии, обыкновенные при этом недуге, действительно истощают мои силы и портят природный характер. И могу сказать в отношении последнего, он становится отвратительным. Болезнь мира, возможно, не является причиной моего недуга, но, безусловно, определяет мое восприятие его. На самом-то деле хуже всего чувство, что я был бы чем-то иным, не закосней душой под постоянным давлением болезни; я был бы чище, менее расположен писать, скажем, ради возможности показать больной стороне меня, что ей никогда не взять верх; я мог бы лучше прочувствовать других художников, не будь настолько сосредоточен на творящемся во мне; я меньше нуждался бы в том, чтобы быть безупречным перед тем, что люблю, и потому, возможно, имел бы более личное ви́дение себя… Думаю, чем яснее выражается художник, тем меньше он знает, что сказать о себе, поскольку обычно его величайшее чувство любви неотделимо от ощущения обреченности творения… трудно вообразить, зачем Богу понадобилось «замышлять», однако этот «замысел» есть материал для величайшего искусства… мы не хотим знать себя, мы хотим потеряться в знании, как семя, несомое порывом ветра.

Если бы я когда-нибудь имел подобие надежного заработка, то, пожалуй, написал бы книги по принципу великих полотен, которые включали бы в себя все, – грандиозные симфонии, где нашли бы отражение поэзия и проза, как они являют себя изо дня в день, и все стороны моей жизни и интересов. Но, чувствую, этого не случится. В следующий раз «они» взорвут все – и сомневаюсь, что этого придется долго ждать. Люди всегда говорили о КОНЦЕ СВЕТА – и он близок. Еще немного соломы в стене… шатающийся кирпич или два сдвинутся… потом не останется камня на камне – и долгая тишина; действительно на веки вечные. С чем бороться? Никто не сможет снова собрать звезды. У нас осталось совсем немного времени. Не могу сказать, что это не важно; это важнее всего – но мы бессильны остановить это сейчас.

Мне очень трудно отвечать на твои вопросы. Некоторые становятся бунтарями не по своей воле; у меня не было выбора – хорошо бы мне представили хоть мало-мальское доказательство, что этот «их мир» не мог быть устроен и управляем лучше полудюжиной одурманенных идиотов, связанных по рукам и ногам на дне колодца десятимильной глубины. Мы всегда бунтуем оттого, что любим; нужна огромная любовь, чтобы проявлять в нынешней ситуации хоть какое-то неравнодушие: и мне по-прежнему не все равно. Положение людей безнадежно. Впрочем, в оставшееся время мы можем вспомнить о Величайшем и прочих богах.

Смесь надежды и отчаяния, любви и смирения, мужества и чувства тщеты, исходящие от этих отрывков, говорит о многом. Отдалившись от мира, как поэт, как визионер, Пэтчен тем не менее отождествляет себя с миром, охваченным болезнью, которая стала всеобщей. Он имеет скромность признавать, что его талант, что все таланты, обязаны Божественному началу. Он также достаточно невинен, чтобы считать: тварный мир обязан слышать глас Божий и воздавать Ему должное. Он ясно понимает, что его страдание не важно, что оно к тому же пагубно воздействует на его истинный дух, по его словам, но признается ли он себе, сможет ли он признаться себе, что страдание мира тоже пагубно воздействует на истинный дух мира? Если он может верить в собственное выздоровление, способен ли он не верить во всеобщее выздоровление? «Положение человеческих существ безнадежно», – говорит он. Но он сам человеческое существо, а он вовсе не убежден, что его положение безнадежно. С некоторой уверенностью в будущем он воображает, что сможет дать более полный выход своим способностям. Весь мир сейчас вопиет, требуя уверенности в будущем. Вопиет, требуя мира, но не делает реальных усилий, чтобы остановить силы, которые работают на войну. В своих страданиях каждая честная душа, несомненно, обращается к миру как к «их миру». Ни один нормальный человек не желает быть добровольной частью этого мира, настолько тот стал насквозь бесчеловечным, нестерпимым. Все мы, принимаем его или нет, ждем конца этого мира, будто это не созданный нами самими мир, но ад, в который мы были ввергнуты злой судьбой.

Пэтчен пользуется языком бунта. Никакого другого языка не осталось. Когда грабишь банк, нет времени объяснять директорам пагубную несправедливость современной экономической системы. Объяснения давались неоднократно; предупреждения вывешивались на всех столбах. Но не были приняты во внимание. Время действовать. «Руки вверх! Деньги на бочку!»

Наиболее эффективно Пэтчен использует этот язык в прозаических произведениях. В «Дневнике Альбиона Мунлайта» Пэтчен нащупал особую жилу в английской литературе. Прозаические работы – из которых последняя по времени появления «Спящие, проснитесь!» – не поддаются классификации. Как в старинных занимательных рассказах для детей, здесь на каждой странице чудо. Под внешним хаосом и безумством быстро обнаруживаешь логику и волю отважного творца. На ум приходит Блейк, Лотреамон, Пикассо – и Якоб Бёме. Странные предшественники! Но еще и Савонарола, Грюневальд ^[79], Иоанн Патмосский, Иероним Босх – и времена, события и сцены, опознаваемые лишь в преддверии сна. Каждая его новая книга все более изумляет, как трюк иллюзиониста, изменчивым разнообразием не только текста, но и оформления, композиции и формата. Читатель видит уже не безжизненную отпечатанную книгу, но нечто живое и дышащее, нечто, что в ответ смотрит на него с равным изумлением. Новизна здесь не приманка, но жесткий кулак мастера дзен – пробудить и возбудить сознание читателя. ЧЕЛОВЕЧЕСТВО ИДЕТ ПО ЛОЖНОМУ ПУТИ! – это реальность, вопиющая со страниц его книг. Вновь мы имеем бунт ангелов.

Здесь не место обсуждать достоинства или недостатки творчества автора. Важно для меня в данный момент то, что, независимо ни от чего, он поэт. Мне живо интересен тот, кто в наше время имеет несчастье быть художником и человеком. Подобным образом я испытываю одинаковый интерес к маневрам что гангстера, что финансиста или военного. Они неотъемлемая часть общества; некоторых из них превозносят за их усилия, некоторых поносят, некоторые подвергаются гонениям и преследуются, как дикие звери. В нашем обществе художник не поддерживается, не превозносится и не вознаграждается, пока не воспользуется оружием более мощным, нежели его соперник. Такое оружие не найти в магазинах или арсеналах; художнику предстоит выковать его, положив себя на наковальню. Это единственный способ, найденный им для сохранения себя. Его жизнь с самого начала поставлена на карту. Он – мученик независимо от того, какой выбор сделает. Он больше не стремится творить тепло, он стремится создать вирус, который общество должно позволить впрыснуть себе или погибнуть. Не важно, что он проповедует: любовь или ненависть, свободу или рабство, – он обязан создать пространство, чтобы быть услышанным, уши, которые услышат. Он должен добиться, пожертвовав собственной жизнью, осознания ценности и величия, которые когда-то подразумевались под словом «человек». Сейчас не время анализировать и критиковать произведения искусства. Не время отбирать цветы гения, различать их, наклеивать ярлыки и распределять по категориям. Но время принимать то, что предлагается, и быть благодарным за то, что нечто иное, нежели массовая нетерпимость, массовое самоубийство, может занять человеческий интеллект.