Пуговичная война. Когда мне было двенадцать - читать онлайн книгу. Автор: Луи Перго cтр.№ 53

Вскоре они прибыли в хижину, где Гамбетт, Було и сильно встревоженный судьбой своих брюк Тентен окружили Мари, а та своими проворными пальцами заканчивала пришивать к одежде брата необходимые аксессуары, которых они были жестоко лишены.

Несчастная жертва Тентен, от стыдливости в присутствии сестры натянувший как можно ниже на ноги куртку, со слезами радости получил свои брюки.

Он даже хотел расцеловать Лебрака, но, чтобы сделать другу приятное, заявил, что попросит об этом одолжении свою сестру, а сам ограничился тем, что всё еще дрожащим от волнения голосом сказал, что Лебрак ему настоящий брат и даже больше чем брат.

Все поняли и сдержанно одобрили его речь.

Мари Тентен тут же пришила к брюкам брата недостающие пуговицы, и ее из осторожности отправили вперед одну.

В тот вечер армия Лонжеверна, пережив невероятные ужасы, гордо вошла в деревню под мужественные звуки музыки Меюля:

Солдаты были счастливы, что отстояли свою честь и брюки Тентена.

Несмотря ни на что, лонжевернцы не затаили зла на Бакайе ни за его ссору с Курносым, ни за попытки шантажа и поползновения наябедничать отцу Симону.

В любом случае он потерпел поражение и был наказан. Решено было соблюдать с ним осторожность, и, за исключением нескольких непримиримых вроде Крикуна и Тентена, остальная армия, и даже Курносый, великодушно предали забвению эту досадную, хотя и довольно обыкновенную сцену, которая в критический момент чуть было не посеяла разногласия и смуту в лонжевернском лагере.

Несмотря на терпимое отношение к себе, Бакайе не сложил оружия. Сердцем, если не щеками, он по-прежнему ощущал оплеухи Курносого, наказание отца Симона, свидетельство всей армии (больших и маленьких) против него. А главное, он испытывал порожденную ревностью несчастного в любви ненависть к разведчику и заместителю главнокомандующего Лебрака. А этого – вот уж дудки! – этого он не прощает.

С другой стороны, поразмыслив, он понял, что исподтишка мстить всему лонжевернскому воинству и, в частности, Курносому, устраивать им ловушки будет проще, если он не перестанет сражаться в их рядах. Поэтому, когда его наказание закончилось, он вновь примкнул к отряду.

Если он и не принял участия в легендарной битве, в ходе которой, как неприступный редут, были отданы врагу, а затем отвоеваны штаны Тентена, то вовсе не собирался вешаться, подобно храброму Крильону ^{48}. Все последующие вечера он приходил на Соту и принимал скромное и незаметное участие в серьезных артиллерийских дуэлях, а также в обычно следующих за ними бурных и шумных атаках.

Он радовался, что его ни разу не захватили и что некоторые солдаты то одной, то другой армии – а он ненавидел их всех – попадали в плен и возвращались в свои ряды в жалком виде.

Сам он осмотрительно оставался в арьергарде, внутренне посмеиваясь, когда в плен брали кого-нибудь из лонжевернцев, и громко – если попадался вельранец. Казна работала, если так можно сказать. Все, и Бакайе в том числе, перед уходом домой заглядывали в хижину, чтобы оставить там оружие и проверить копилку, которая, в зависимости от побед или поражений, то прибывала, росла благодаря взятым пленным, то уменьшалась, когда приходилось подлатать одного или нескольких (такое случалось редко!) бойцов.

Эта казна была радостью, гордостью Лебрака и лонжевернцев. Она составляла их утешение в горе, их панацею от отчаяния, примиряла их с поражением. Однажды Бакайе подумал: «А что, если я украду ее и выброшу! Вот уж они расстроятся! Это будет прекрасная месть!»

Однако Бакайе был осторожен. Он подумал, что, если станет бродить здесь в одиночку, его могут заметить, и подозрения неминуемо падут на него, и тогда-то уж точно придется опасаться возмездия и гнева Лебрака. Нет, ему нельзя самому брать казну.

«А что, если наябедничать отцу?» – подумал он.

Ой, нет, это было бы еще хуже! Все сразу поймут, откуда ветер дует, и ему наверняка не удастся избежать наказания.

Нет, только не это!

Тем не менее его мысли постоянно возвращались к казне. Именно здесь ему следует нанести удар, он это чувствовал, именно так он заденет их за живое.

Но как? Как это сделать? Вот в чем вопрос…

Хотя ему некуда было спешить; может, случай и сам представится.

В ближайший четверг отец Бакайе в сопровождении сына отправился на ярмарку в Бом. Они устроились на охапке соломы, положенной поперек передка дощатой телеги, к которой привязали старую кобылу по имени Козочка. Сзади, лежа на свежей подстилке, удивленно выглядывал из завязанного вокруг шеи мешка двухмесячный бычок. Папаша Бакайе, который продал его мяснику из Бома, воспользовался случаем, чтобы во время ярмарки передать бычка покупателю. Дело было в четверг, ему предстояло заработать деньжат, поэтому он прихватил с собой сына.

Младший Бакайе был счастлив. Такие радости нечасто ему выпадали. Он заранее предвкушал все удовольствия сегодняшнего дня: он будет обедать в таверне, выпьет рюмочку вина или глотнет чего покрепче из отцовского стакана, купит пряников, свистульку. Его так и распирало при мысли о том, как его товарищи – его враги – завидуют его участи.

В тот день между Лонжеверном и Вельраном состоялось жестокое сражение. Пленных не взяли, это правда, но камни и дубины словно взбесились, и раненым в тот вечер было совсем не до смеха.

Курносый заработал ужасную шишку на лбу, с красной царапиной вокруг, которая кровоточила два часа. Тентен не чувствовал левой руки, вернее, почти не чувствовал. У Було вся нога заплыла черным синяком. У Крикуна так распухло правое веко, что он ослеп на один глаз. У Гранжибюса были раздавлены большие пальцы на ногах. Каждое движение правой кистью доставляло страшную боль его брату. А многочисленные синяки, украсившие бока и конечности генерала, его заместителя и большинство остальных солдат, даже не брали в расчет.