Социальные истоки диктатуры и демократии. Роль помещика и крестьянина в создании современного мира - читать онлайн книгу. Автор: Баррингтон Мур-младший cтр.№ 59

Если строить предположения о возможном экономическом вкладе джентри, который легитимировал бы их статус, на ум приходит известный факт, что знать располагала знаниями об астрономическом календаре, необходимыми для определения сроков проведения работ в сельскохозяйственном цикле. Хотя этот момент нуждается в дальнейшем анализе – здесь требуется более подробная и надежная информация об отношениях между крестьянством и джентри, – есть веские причины для сомнения в том, что подобная монополия играла существенную роль в XIX в. ^[143] Более того, на основании своего практического опыта крестьяне всегда вырабатывают богатый набор сведений обо всех аспектах сельскохозяйственного цикла: они прекрасно знают лучшее время и место для выращивания каждого типа зерновых, сбора урожая и т. д. Такого рода сведения настолько прочно укоренены в опыте и риск, связанный с отклонением от них, настолько велик для большинства крестьян, что нынешние правительства сталкиваются с большими трудностями, пытаясь заставить крестьян отказаться от своих обычаев. Поэтому скорее астрономы адаптировали свое знание к тому, что крестьяне знали из опыта, чем наоборот, и в современную эпоху они не сделали ничего такого, что было бы для крестьянина совершенно необходимым.

Но что тогда государство делало для крестьян? Современные западные социологи, вероятно, откажутся допустить, что государство не делало почти ничего, но, на мой взгляд, это верный ответ. Соображения социологов основаны на том, что никакая институция с долгой историей не может приносить подданным только вред (хотя, на мой взгляд, это противоречит огромной массе свидетельств прошлого и настоящего), поэтому социологи занимаются безнадежным поиском «функции», которую данная институция выполняет. Здесь неуместно затевать спор о методах или способах, посредством которых сознательные и неосознанные допущения определяют круг вопросов, затрагиваемых в научном исследовании. Тем не менее более реалистично допустить, что огромные массы людей, особенно крестьян, просто принимают социальную систему, в которой они живут, не заботясь о балансе выгод и потерь (и уж, конечно, без малейшей мысли о том, что возможны радикальные улучшения), если только не случается нечто, грозящее полным уничтожением их повседневному образу жизни. Поэтому для таких людей вполне возможно принять существование общества, в котором им отводится роль жертвы.

Можно возразить, что имперская бюрократия, пока она функционировала исправно, как было, например, в XVII–XVIII вв., поддерживала закон и порядок, устанавливала объективные нормы права, намного опережавшие по времени те, что были приняты в большей части Европы. Это верно, но справедливое управление и правосудие оказало довольно слабое влияние на крестьян. В теории, конечно, о криминальных делах: убийстве, разбое, воровстве, прелюбодеянии и похищении людей – можно было в любое время сообщить окружному магистрату. Один магистрат зашел так далеко, что дозволил людям в своем ямэне звонить в гонг, если у них была просьба о рассмотрении какого-то дела. Был отменен «сезон фермерского труда», в течение которого гражданские дела не слушались [Ch’ü, 1962, p. 118–119]. Такого рода факты заставляют думать, будто магистрат играл важную роль в жизни людей. Забегая вперед, можно сказать, что до этого было очень далеко. Магистрат вершил правосудие, пусть в самых незначительных формах, над многими тысячами людей. Его ямэнь находился в окруженном стеной городе с окружной резиденцией. Как правило, он вообще обходился без прямого контакта с крестьянами [Ibid., p. 116, 151]. Реальные контакты осуществлялись при посредничестве государственных курьеров – людского отребья, стоявшего на одном уровне с криминальными элементами, и носили по большей части эксплуататорский характер. Периодические отдельные случаи убийства среди крестьян привлекали к себе внимание магистрата. В остальном контакты были минимальны. Внутри семьи и клана крестьяне имели свои договоренности, касавшиеся поддержания порядка и справедливости, согласно собственным принципам. Имперский аппарат использовался разве что для защиты урожая от мародеров и бандитов. Однако крупномасштабный бандитизм, серьезно угрожавший крестьянам, стал в значительной степени следствием официальной эксплуатации. В XIX в. имперская бюрократия была все менее способна поддерживать хотя бы видимость порядка на большей части Китая, поскольку ее собственная политика порождала крестьянские выступления.

Если подвести итог предшествующему анализу, то свидетельства ясно указывают на то, что правительство и высшие классы не выполняли никакой функции, которую крестьяне могли бы посчитать необходимой для своего образа жизни. Поэтому связь между правителями и подданными была слабой, по большей части искусственной, готовой оборваться при первом же усилии.

Имперский режим пытался компенсировать искусственный характер этой связи тремя способами. Первой мерой была система зерноскладов, как местных, так и императорских хранилищ зерна, распределявшегося среди населения при возникновении дефицита. Правители осознавали прямую связь между голодом и крестьянскими выступлениями, хотя голод не был единственной причиной последних, как мы увидим далее. Однако система общественных зерноскладов постепенно пришла в негодность, и в XIX в., когда в ней возникла наибольшая потребность, она по большей части была заброшена. Главной причиной этого, вероятно, были краткосрочные потери джентри и преуспевающих помещиков от продажи или безвозмездной передачи зерна правительству. Ведь именно в период дефицита собственник зерна мог нажить состояние (подробнее см.: [Hsiao, 1960, ch. 5]). Второй мерой была знаменитая система взаимной слежки, баоцзя, которая напоминает, намного опережая по времени, современные тоталитарные методы. Десять домохозяйств объединялись в бао, глава которого отвечал за предоставление наверх сведений о поведении его членов. Определенное количество этих бао (в разное время было по-разному) объединялось в сходные группы с аналогичными обязанностями, и так далее по восходящей иерархии. Это была попытка распространить правительственные функции наблюдения и контроля на уровень ниже окружного магистрата. Современные китаеведы полагают, что система бао была крайне неэффективной [Ch’ü, 1962, p. 151–152; Hsiao, 1960, p. 26–30, 43–49, 55]. Взаимная слежка оказалась в одной упряжке с собиранием налогов, что вряд ли повысило ее популярность среди крестьянства. Эффективность всякой меры такого рода опирается на достаточное число простых людей, которые, с одной стороны, зависимы от системы и поэтому их можно заставить играть незавидную роль доносчика, но, с другой стороны, пользуются достаточным уважением среди населения, чтобы собирать интересующие сведения. Отсюда можно сделать вывод, что эти условия едва ли выполнялись при маньчжурской династии. Третья мера также заставляет вспомнить тоталитарную практику регулярных лекций для населения по конфуцианской этике. Эта практика распространилась в XVII в., и некоторые императоры относились к ней очень серьезно. Другое дело население, которое, если верить многочисленным свидетельствам, воспринимало эти лекции как приторный вздор. Система лекций просуществовала до 1865 г., под конец выродившись в пустую формальность, к которой не относились всерьез ни чиновники, вынужденные читать лекции, ни крестьяне, вынужденные их слушать [Hsiao, 1960, ch. 6].