Зинзивер - читать онлайн книгу. Автор: Виктор Слипенчук cтр.№ 57

Я читаю стихи. Низкое солнце светит в затылок. Стол раздавлен моей тенью, но лица присутствующих светятся, словно электрические лампочки.

— Слушайте, побратимы, вам про любовь рассказывают!

Двуносый стучит ножом по пустой трехлитровой банке. В ней, как в увеличительном стекле, растягиваясь, сминаются лица.

Скрип снега — подводят патлатого Реню в черной собачьей дохе. Сзади на вывернутых руках — Леха-мент и Тутатхамон-телохранитель.

— За что?! — возмущенно спрашивает Реня и требует: — Пустите!

Двуносый кивает на меня:

— Если только — Митя, он спонсировал.

Мент и Тутатхамон отлетают в разные стороны. Реня падает на колени, воздев руки к небу:

— Спонсор, мы же в одном автобусе ехали?!

Я смотрю на запрокинутое безутешное лицо Рени и вижу, что один глаз у него заплыл, а в другом, темно-фиолетовом, отражаемся я и он. (Мне это не кажется странным.) Реня идет полуфертом, то есть одной рукой подбоченясь, а другую поднял, словно приготовился плясать вприсядку. Но плясать вприсядку он не может потому, что теперь на поднятой руке у него сижу я, поэт Дмитрий Слезкин. Я читаю стихи. За пазухой у меня папка «нетленок», которые намеревался продать, но теперь, когда Реня торопливо несет меня вокруг длинного стола, я, пользуясь случаем, вынимаю их и швыряю над столом в воздух.

— Да здравствует Король Поэтов! — имея в виду себя, кричу я.

— Да здравствует спонсор! — кричат побратимы.

Подхваченные легким ветерком, белые листы, разлетаясь, кружатся, парашютируют — от их обилия рябит в глазах. Лиловый зрачок погас, сиреневое пятнышко потускнело…

* * *

И вот уже я стою возле киосков. Со стороны казино появляются богато одетые люди. У них хорошее настроение, они в выигрыше. Особенно заметен плотно сбитый мужчина в пыжиковой шапке и превосходной дубленке. Рядом с ним красавица в кожаном пальто. Воротник пальто из ламы, а на голове у красавицы бордовая пуховая чалма. Снежинки на ней огнисто вспыхивают, будто она осыпана самоцветами.

От периметра летнего бара скользящей тенью отделился Леха-мент, подбежал к плотно сбитому мужчине, отрапортовав: на вверенном ему объекте…

Мужчина снял перчатку, поздоровался с Лехой за руку и тут же позабыл о нем. Другие пыжиковые шапки сейчас же оттеснили Леху куда-то назад.

Появился Двуносый со своими директорами «комков» и телохранителем. Остановились в отдалении, словно нашкодившие дворняжки, — заметит хозяин или нет?!

— И все же заглавная здесь она, е-е он у-бла-жа-ет! — сказал я и пропел вслух потому, что сразу узнал и начальницу железнодорожных перевозок, и начальника железнодорожной милиции.

Чтобы никаким образом не заприметили, что я — я, нахлобучил на голову капюшон с подшитой внутри подушкой, отвернулся, стал смотреть в другую сторону. Всем своим видом показывал, что никакого отношения к разбросанным «нетленкам» не имел и не имею. Просто стою у киосков, ем «сникерс».

Мужчина в дубленке легко наклонился, поднял белый лист, пробежал глазами, подозвал Двуносого. Тот подлетел как на крыльях.

Потом они разговаривали, поглядывая на меня.

Запыхавшись от рвения, прибежал Тутатхамон:

— Сколько просишь за стих?

— Какой именно? — спросил машинально, но Тутатхамон уже побежал назад, к разговаривающим.

Кстати, побежал как бы врассыпную — в свете электрических лампочек его тень действительно разбежалась во все стороны. Я крикнул Тутатхамону, что не надо ничего узнавать — любое стихотворение дарю бесплатно.

Начальник не принял подарка, дал через Двуносого пятьдесят долларов. А когда стихотворение прочла начальница перевозок, Двуносый с видом медицинского светилы доверительно поведал ей, что я пишу день и ночь, что мне даже поесть некогда — талант, поэт от Фаберже!

При чем тут Фаберже?!

В заключение, как и подобает медицинскому светиле, полагаясь как бы исключительно на порядочность начальницы, вполне конфиденциально сообщил (так сказать, рассекретил диагноз):

— Кожа и кости, скоро с голодухи пухнуть начнет.

— Господи, не понимают у нас талантов, не понимают! Да ему при жизни надо ставить памятник!

Она немножко всхлипнула, но не обо мне, конечно, а обо всех русских талантах. И вот тут начальник отстегнул еще пятьдесят долларов и конкретно сказал Двуносому, чтобы не дал мне помереть. А иначе… Что иначе?! Во всяком случае, Двуносый пообещал, что разобьется в лепешку, но помереть не даст…

И еще эпизод. Директора «комков» несут меня через вестибюль общежития, и вдруг Алина Спиридоновна замечает, что на одной ноге у меня нет финского сапожка. Как по команде, меня роняют и все бегут на улицу, чтобы остановить такси, наверняка сапожок сзади за сиденьем.

…И уже я в комнате, меня кладут на широкую, как полати, кровать. Двуносый дает указание, чтобы картонные ящики с продуктами задвигали под нее.

— Надо же, напился до бесчувствия, а еще поэт, — осудил Тутатхамон, но его не поддержали.

— Много ли ему надо?! — вступился за меня Двуносый и неожиданно восхитился: — Ты смотри, с какими большими людьми знаком Митя! Теперь его стихи расхватают, а заодно и к нам большие люди наведаются!

Он потер руки, и это было последним, что осталось в памяти. Впрочем, нет — остался еще часто повторяющийся сон, но о нем после.

Итак, десятого апреля я надеялся снять с себя ограничения по голоданию. Однако снял гораздо раньше. И это не было первоапрельской шуткой. То есть первого апреля утром кто-то под дверь в комнату подбросил письмо. Я подумал: какая-нибудь шутка, розыгрыш. Каково же было мое удивление, когда я узнал Розочкин почерк.

Я тихо лег на кровать и долго-долго лежал с конвертом на груди. Всякие энергичные мысли, точно ретивые лошадки, проносились в моей голове. Наша короткая жизнь с Розочкой предстала передо мной воистину как на ладони.

Не представляю, сколько я пролежал, застигнутый сладостными воспоминаниями, но, когда очнулся, подбежал к столу за ножницами и чуть не зарыдал в избытке чувств. Меня трясло, я не мог справиться с пустячным делом — надрезать конверт.

Что, что она пишет?! Может, сообщает, что выехала ко мне и ее надо встретить? А может, она уже приехала, а письмо запоздало? Конечно, запоздало! Ныне ничто не работает, а если работает, то настолько отвратительно, что лучше бы не работало, не давало провокационных надежд.

Я с горечью положил конверт и ножницы на подушку. Я почувствовал такой ненасытный голод, какого еще не случалось испытывать даже во время голодания. Выражение «сосет под ложечкой» — детский лепет, жалкая пародия на чувство, которое овладело мной. Кстати, ненасытный голод — основной признак или симптом, что впадаю в истерику. Единственное спасение в этом случае еда. И непременно грубый продукт, то есть твердая пища.