Зинзивер - читать онлайн книгу. Автор: Виктор Слипенчук cтр.№ 50

— Нет, я — поэт Митя, — сказал и не почувствовал, как прежде бывало, угрызений совести. Я действительно сказал именно то, что как бы печатью лежало на сердце.

Старушки каким-то всеобщим оком аккуратно оглядели меня и согласились: да, поэт Митя, и взяли надо мной опеку. Перед крестным ходом попросили облачиться в стихарь и вручили хоругвь с изображением Божией Матери.

В тот день я был в старых, со стертыми каблуками полуботинках и белых носках (туфли унесли субъекты в малахаях, а финские полусапожки приберегал для настоящих холодов; что касается носков, то других просто не нашлось). Золотой атлас стихаря и разбитые бахилы не очень-то сочетались, но старушки единогласно решили, что я «в ентом одеянии как ангель».

В Георгиевском храме, просторном и темном (большинство оконных проемов и дверей было закрыто огромными тесовыми щитами, как раз на время проведения службы), я опять с помощью старушек облачился в свое прежнее одеяние и чувствовал себя вполне великолепно, пока не началось целование иконы Георгия Победоносца. Тут произошла неувязка, невольная толкотня оттеснила меня в людской поток, выливающийся из храма, и я, чтобы протолкнуться к иконе, вынужден был довольно-таки чувствительно поработать локтями.

Целование иконы всегда представлялось мне высшим актом, тем более что здесь, в мерцающем свете свечей, я явственно видел, как лик Божией Матери, изображенной на хоругви, полностью повернулся ко мне и она, Божия Матерь, словно бы моя родная матушка, перекрестила меня. Ее внезапное благословение преобразило действительность. Мне втемяшилось, что Георгий Победоносец как-то отзовется на мое целование. Словом, с помощью острых локтей я пробился к иконе и на радостях стал до того упиваться ее лобзаниями, что многие вокруг забеспокоились: кто это?! А когда я бухнулся на колени, перед тем как поцеловать крест в руках епископа, они и вовсе пришли в смятение.

— Это Митя, наш поэт Митя!.. — вступились за меня старушки.

Я приподнял чело и увидел чуть в стороне от священнослужителей ряд черных самодовольных туфель. Отбитые от брючин белыми носками, они словно бы принюхивались…

— Это Митя, наш Митя, — вновь услышал над головой. — Он — поэт!

Меня не представляли окружающим, а просили снисхождения ко мне как бы к юродивому. Ужасное чувство.

Я поднялся с колен. Главы областной, городской, районной администраций со своими приближенными были в полном сборе. Во всяком случае, в этом десятке высших лиц, оснащенных, скажем так, белыми носками, я увидел своего бывшего редактора. Да-да, это он стоял в лакированной самодовольной цепочке черных туфель и смокингов, белых манжет, и носков, и, наверное, воротничков. Впрочем, воротничков я не заметил потому, что, гордо вскинув голову и подхватив левой рукой крылатку, будто патриций тогу, удалился, ни на кого не глядя. Без сомнения, во всем этом было нечто комичное — подняв крылатку, я крикливо обнажил свои белые носки. Разумеется, я и не думал об аналогии между собою и нынешней властью. И все же возле автобусной остановки «Витославлицы» меня обогнала черная «Волга», которая, резко притормозив, остановилась.

— Митя!.. Владелец премиальных носков, шагом ать!

Бывший редактор областной молодежной газеты явно пребывал в хорошем настроении. Он сидел на сиденье развалившись и буквально цвел и пахнул. На фоне белого кашне, манжет, выглядывающих из-под черного драпового пальто, он казался каким-то преувеличенно изысканным, прямо-таки помесь лорда с джентльменом из КВН. Речь его тоже была другой, более раскованной (отсутствовали партийные рамки-ограничители), он отпускал такие шуточки, что просто уши вяли. В бытность редактором молодежной газеты он подобного себе не позволял.

— Митя! Поэт Митяй, больше носки белые не надевяй!..

Вначале я даже подумал, что он пьяный, — нет, просто он был в превосходном расположении духа. Обещал, что со дня на день начнет выходить новая областная газета, совершенно демократическая, в которой он опять станет главным редактором. Я засомневался, сказал, что не может быть. В том смысле, что прежде на эту номенклатурную должность в главной газете области назначали непременно кандидата в члены бюро обкома КПСС, а не комсомола.

— Эх ты, поэт Митяйка, отстал от жизни! Только и осталось в тебе… что белые носки.

Бывший редактор вначале обиделся, но, увидев, что в моем сомнении нет ничего, кроме удивления, спросил: знаю ли я, кто глава администрации области? И тут же, очевидно, не надеясь, что правильно сориентируюсь, пояснил:

— По прежним меркам он — чин, соответствующий первому секретарю обкома партии. Помнишь усатика в синем костюме, все кефир пил?.. Кстати, именно с ним я стоял в храме.

Наклонившись, шепнул на ухо:

— Мы с ним закадычные друзья.

Редактор похлопал меня по плечу и пригласил работать в новой газете заведующим отделом писем.

— Только, Митяйка, тогу патриция придется сменить на какое-нибудь более штатское, более рядовое одеяние.

Я, конечно, сразу понял, откуда что идет. Однако новая манера редактора раз за разом, к месту и не к месту, называть меня Митяйкой была до того глупой, до того раздражала, что я отказался. Сказал, что соглашусь работать только заведующим литературным объединением при газете.

— Митяйка, ты еще ставишь условия?!

Ну, это уже было выше моих сил!.. Я похлопал водителя по плечу попросил остановиться (мы как раз проезжали мимо нового рынка).

Получив деньги за пальто, я отоварился (свертки лежали в капюшоне) и уже уходил с базара, когда увидел на ящике, возле железных ворот, портативную пишущую машинку «Эрика». Всю жизнь мечтал иметь такую: с прекрасным шрифтом, с необходимыми для издательства интервалами, с очень удобной кареткой и весьма мелодичным звоночком. Если бы не встреча с редактором, я бы не стал покупать, оставил бы «на потом». А тут подумалось о коллективном сборнике — машинка понадобится для подготовки рукописи. В общем, пока я опробовал машинку, женщина-продавец (в сером пуховом платке и валенках — явно бывшая машинистка) смотрела на меня с каким-то изумленным сочувствием, словно на марсианина. Ее удивляла и настораживала крылатка, но еще больше — мое профессиональное владение машинкой. Я отстучал на листе, вставленном в каретку: «Машинка замечательная, но, наверное, дорогая?»

— Она стоит триста девяносто рублей, — сказала женщина и тут же, хотя вокруг никого не было, шепнула, что отдаст ее за двести пятьдесят.

Наученный финскими полусапожками, я не стал торговаться. Отдал деньги, захлопнул футляр-чемоданчик и, как говорится, был таков. Кстати, пока шел на автобусную остановку (и в самом автобусе, и после), черный чемоданчик с никелированными замками-зажимами придавал мне необычайную уверенность в себе. Я чувствовал, что отныне Поэт-Летописец — это не прозвище, это моя миссия земной жизни, не выполнив которую нельзя надеяться на встречу с Розочкой.

Январь пролетел незаметно. С утра до вечера я правил и перепечатывал свои и чужие произведения. Единственное, что докучало, — хождения в магазин за хлебом и молоком. Впрочем, и здесь я приспособился — устроил в окне между рамами своеобразный холодильник и отоваривался один раз в неделю.