Сезон крови - читать онлайн книгу. Автор: Грег Гифьюн cтр.№ 34

В конце Платановой дороги я свернул на Мостовую улицу и поехал по ней, сбросив скорость до предела. Как и все вокруг, она изменилась с течением времени. Там, где прежде оставались небольшие островки леса, возникли новые недорогие дома, многие прежние строения были отремонтированы, но по большей части все выглядело практически так же, как много лет назад, когда здесь жил я. Мостовая улица, названная в честь небольшого деревянного мостика через ручей в самом ее конце, по-прежнему оставалась относительно бедным районом на границе с более престижными районами города. Последний оплот, последняя улица, где дома были не такими большими, автомобили – не такими дорогими, а люди не так хорошо одевались; даже спустя столько лет, радостных, печальных и безразличных, Мостовая улица еще вызывала искреннее ощущение дома. И в то же время мне здесь было неуютно. В данном случае из близкого знакомства рождались не только теплота и утешение. Сначала я взглянул на участок тротуара, где мать учила меня ездить на велосипеде, и древнюю каменную стену, в которую мне не раз случалось врезаться, возле которой несколько лет спустя мы с друзьями собирались и часами болтали, курили и просто проводили время. Несмотря на эти и множество других достопримечательностей, вызывавших приятные воспоминания о детстве, эта освященная земля будила во мне и серьезное беспокойство. Даже здесь, среди предполагаемой простоты прошлого, добро и зло сплавились в единое загадочное явление.

Сморгнув призраков, я остановил машину возле нашего старого дома. Теперь я жил в каких-то двух милях, но редко сюда возвращался. Мостовая улица находилась в стороне от всего, и попасть на нее можно было, только специально задавшись целью, а я редко находил для этого причины.

Когда в нем жил я, маленький одноэтажный дом, несколько отстоявший от дороги, окружала земляная площадка, но уже много лет как землю сменил газон, а вместо потрескавшейся и выцветшей дранки фасад покрывала виниловая облицовка. Но за исключением чисто внешних различий, дом выглядел так же. На окне моей старой спальни висели кружевные занавески, и я попытался представить, кто живет там теперь. Дом никогда нам не принадлежал, и после смерти моей матери владелец продал его другой семье. С тех пор участок еще раз сменил хозяев, но я не знал новых жильцов. Вообще, насколько мне было известно, ни одна из семей, обитавших здесь во времена моего детства, больше не жила на Мостовой улице. Кажется, даже в мелких городках жизнь стала скоротечной, и дни, когда семья поколениями жила в одном и том же доме, стали частью ностальгических картинок прошлого.

Не решаясь покинуть мнимую безопасность машины, я выключил двигатель и посмотрел налево вдоль дороги, на приземистый двухэтажный дом, где прежде жили Бернард с матерью. На всей улице он один был не заселен, и, так как мать Бернарда умерла всего год назад, он единственный теснее остальных был связан с прошлым. Скромное двухэтажное строение с темными окнами отчаянно нуждалось в новой покраске, на переднем дворе царил беспорядок, въезд пустовал. По всей видимости, с тех пор как его забрал банк, здание не было продано и стояло запертым и необитаемым, грозя превратиться в бельмо на глазу района. Если оно не найдет новых жильцов в ближайшее время, местные детишки, несомненно, начнут называть его домом с привидениями – если еще не называли, даже не догадываясь, насколько близки могут быть к правде.

В последние годы жизни рак лишил мать Бернарда былой красоты. Она проводила в больнице по много месяцев, пока в конце концов врачи не признали, что больше не могут ей помочь, и отправили ее домой, умирать. Меньше чем через месяц именно это она и сделала, в спальне на втором этаже, справа от лестницы. Позднее Бернард говорил, что находился в комнате, когда она умерла, держал ее за руку и видел, как она сделала свой последний вздох. Я отлично знал, каково это. Моя мать умерла у меня на руках; серая кожа обтягивала лицо, которое я уже едва мог узнать, глаза запали, но оставались открытыми, ожидая того, что могут уловить лишь глаза умирающего. Наблюдать увядание и смерть собственного творца, человеческого существа, от которого ты произошел, буквально той самой плоти и крови, в которых ты был зачат и из которых родился на свет, – переживание, которое невозможно объяснить. Как солдат, прошедший сквозь ужасы боя, человек либо испытал его, либо нет. И либо понимал, как это поражает до самого основания, либо нет.

«Она умерла спокойно, – сказал Бернард с отчаянием, как будто хотел меня убедить. – Мне кажется, она уже не чувствовала боли, она… она умерла спокойно». Его голос забормотал из прошлого, точно такой же, как в тот день, по телефону. Я говорил, как мне жаль, и что я понимаю, каково ему теперь.

«Я знаю, – сказал он. – Именно поэтому я позвонил тебе первому.

Скрип двери автомобиля разнесся по улице, когда я выбрался наружу. Я медленно прошел по тротуару и перебежал дорогу, только оказавшись напротив старого дома Бернарда. Вокруг меня сновали воспоминания, в основном размытые, но значительные куски прошлого оставались неуловимыми. В особенности фрагменты, напрямую связанные с этой улицей, с этим районом и этим домом. Раньше я предполагал, что такие однообразные дни просто стираются из памяти и практически полностью исчезают, потому что не имеют никакого особого значения, но теперь думал иначе. К тому моменту, как я подошел к невысокому, по пояс, заборчику заднего двора, мне стало казаться, что картины вне пределов досягаемости памяти скорее были забыты намеренно – не потому, что не имели значения, а потому, что в них содержалось что-то слишком тревожное. Даже теперь.

Я положил руки на состарившуюся древесину, открыл калитку и ступил на задний двор. Лужайка умерла, пала жертвой зимы, и среди пожухлой коричневой травы тут и там противопехотными минами проглядывали заплатки голой земли. Когда я пошел дальше, откуда-то из полукруга высоченных деревьев за оградой двора выкрикнула невидимая птица – скорее предупреждение, чем приветствие.

Несколько окон по бокам и сзади дома были выбиты или расколоты брошенными камнями, на кухонной двери кто-то аэрозольной краской написал: «Отсоси». На цементной площадке у задней двери стояла та же садовая мебель, что я видел, когда навещал Бернарда в последний раз, через несколько дней после смерти его матери и за несколько месяцев до того, как банк забрал дом. Стол и кресла из белого пластика выцвели и местами потрескались, ножки одного кресла были отломаны и валялись рядом. Возле потрепанного погодой и временем шезлонга стоял аккуратный ряд больших мусорных мешков. Каждый мешок был заполнен до предела, и я попытался представить, что в них находится. В тот день, когда Бернард лишился дома, ему вручили ордер и не позволили забрать многие личные вещи, которые так и остались заключенными внутри. Я представил себе рабочих, собиравших предметы – его вещи, вещи его матери – и совавших их в эти пакеты.

Две жизни как будто свелись к опустевшей раковине дома, поломанной мебели и ряду мусорных мешков, как будто от обоих ничего больше не осталось.

Я взглянул вверх – на дом, во мрак за грязными стеклами второго этажа. Ощущение того, что кто-то наблюдает за мной из-за путаницы теней, потрясло мои и без того натянутые нервы.