Державный - читать онлайн книгу. Автор: Александр Сегень cтр.№ 130

После Введенья Богородицы великий князь Иван ослабил строгий пост свой, стал раз в два дня вкушать ястие и пить пиво, осведомился о том, как идёт следствие по делу о еретиках, и вызвал к себе сына Василия. Тот основательно доложил обо всех свидетельствах, собранных дознавателями. Вина еретиков уже не вызывала более никаких сомнений — Волк Курицын и его сообщники продолжали чёрное дело Фёдора Курицына, старшего брата Волка, исчезнувшего четыре года назад. Тогда Державный не хотел прилюдно лишать жизни главу еретиков. Во-первых, потому, что все знали, каким особенным доверием пользуется Фёдор у великого князя. Во-вторых, должность у Фёдора была зело высока — главный дьяк всего посольского приказа, все иностранные сношения находились в его ведомстве. В-третьих, уж очень незаурядный человек был Фёдор Васильевич, все иностранные послы восторгались его учёностью и дарованиями, многие государи западные считали его желанным гостем в своих государствах. Глядишь, узнав про расправу над ним, стали бы гневаться на Ивана. А так — пропал и пропал. Мало ли сколько людей безвестно исчезает на белом свете!

Следующие две недели Филипповского поста ещё больше оздоровили Державного, он совсем чисто стал говорить и, хотя исхудал сильно, чувствовал в себе прилив жизненных соков. Даже порой начинало казаться, что вот-вот — и зашевелятся пальцы на левой руке, начнёт медленно сгибаться и разгибаться левое колено, забрезжится свет в глазу. Но это только казалось — рука и нога оставались безжизненными, остолбенелыми, а глаз — слепым.

Что же касается третьей жизни, то Иван до сих пор не мог понять, хочется ему её или нет. Его радовало улучшение телесного своего состояния, но в душе он чувствовал какое-то опустошение и усталость. Когда-то брат Андрей Меньшой признался ему, что если нет рая, а есть полное исчезновение, то он бы даже предпочёл это исчезновение раю. Нечто подобное Иван нередко ощущал теперь в себе. Ужасался, гнал от себя кощунственную мысль, а всё равно то и дело начинал мечтать о том, чтобы просто уснуть и не просыпаться более нигде — ни на том свете, ни на этом. Когда он исповедовался об этом отцу Агафону, тот повторял одно и то же:

— Надо молиться. Надо поститься. Нельзя умирать с такими страшными мечтаниями.

Никола-зимний был в Подкопаевской церкви престольным праздником, и постник, сподобившись причаститься Святых Тайн, позволил себе съесть варёную стерлядку и выпить целую братину токайского, коего венгерский король прислал ему к Рождеству двадцать четыре антала ^[168]. От этого ему сделалось хуже, левую половину рта снова скривило, и из кривого рта выползали кривые слова, половину из которых невозможно было разобрать. Зато в душе государя вино зародило давно забытую радость жизни, желанье жить ещё долго-долго и после смерти достичь рая, а не пустоты небытия.

От Николы до самого Сочельника Державный продолжал говеть по уставу Иосифа Волоцкого, исключая и разрешаемую в Рождественский пост рыбу, питаясь один раз в два дня, но как только чувствовал, что в душе его вновь поселяется пустота и мечта о грядущем небытии, он требовал подать ему полбратины токайского.

Накануне Сочельника в понедельник приехал в Подкопай сам игумен Иосиф и даже согласился выпить вместе с Иваном немного вина. Разговор длился часа три. Судьба еретиков была решена, хотя суд над ними должен был ещё только состояться. Он уже не предполагал иного решения участи жидовствующих. Утром последнего дня перед праздником Рождества Иван с Иосифом вместе исповедовались отцу Агафону, а причащаться отправились уже к митрополиту Симону, на Москву. После этого Причастия в Успенском храме, там же, пред образом Пресвятой Богородицы Владимирской, и состоялся суд. Иван боялся, что разволнуется и его снова хватит удар, но всё обошлось спокойно и благополучно, никто не кричал, не гневался. Можно сказать, и суда-то никакого не было — просто объявили еретикам, что они еретики и будут в скорейшем времени лишены жизни. Когда же их увели, довершители суда посовещались и определили, в кой день и как жечь осуждённых.

До самого вечера Иван был напитан одним лишь Причастием, чувствовал, как оно нерастворимо светится внутри него — плоть и кровь Христова. И когда на небе зажглась первая звезда, не хотелось даже сочевничать, посылать в утробу ястие, нарушать чистоту Святых Тайн, их нераздельное господство. А насытившись, почувствовал некоторое разочарование в себе — только что был сосудом с драгоценностью, и вот уже вновь ты простая посудина, набитая кашей.

Разговор с большим воеводой поначалу умилил Державного — какой хороший Данила Васильевич, убедил не портить праздника. Но вскоре, чувствуя, как наваливаются усталость и сон, Иван резко переменился по отношению к Щене-Патрикееву — ишь ты, он, значит, добрый и хороший, а мы плохие, душегубы проклятые. Намереваясь идти в покои, дабы соснуть пару часиков, Иван Васильевич стал снова думать, а не пожечь ли негодяев завтра.

Задремав прямо за столом, Иван проснулся оттого, что кто-то нёс его на руках. Оказалось, не слуги, а сын Вася один несёт его.

— Тяжело, сынок, — пробормотал государь. — Слуги же есть.

— Какой там тяжело, ровно пушинка, — отвечал молодец.

— Некогда я тебя таскал, теперь вот дожил — ты меня носишь, — едва не плача, прошептал Иван Васильевич.

Когда уложили, сон мгновенно унёс его прочь от Москвы, усадил за стол в Боровске, куда так часто в последнее время уносила государя грёза, на пир по случаю избавления от Ахмата. И Федька Курицын отчётливо привиделся, живой, молодой, весёлый. Будто он снимает с пальца своего некий дивный перстень и протягивает его в дар Ивану со словами: «Вот тебе, государь, Иллюзабио. С ним не пропадёшь. У самого князя тьмы любимчиком станешь». Но только Иван взял из руки дьяка своего перстень, тотчас подарок превратился в пылающий угль, больно обжёг кончики пальцев государя. Он проснулся и хотел поднести руку, чтобы подуть на обожжённые персты, да не слушалась шуйца, не ожила даже от ожога.

— Надо же! — проворчал Иван Васильевич, садясь на своей кровати. — Что за чертовщина! Эй, подайте умыться!

Вскоре он уже выходил на Красное крыльцо, под которым собралось великое множество народу, жаждущего увидеть своего государя во всём великолепии. На Иване была длинная парчовая риза, сплошь расшитая золотой нитью и осыпанная бисером, отороченная горностаевым мехом; на плечах — тяжёлые бармы с финифтями, изображающими Христа Спасителя, Богоматерь и всех двенадцать апостолов; на голове — шапка Мономаха, у которой совсем недавно поменяли мех на более свежий и пышный. Одесную, держа государя под локоть, шёл большой воевода, ошую, можно сказать — неся всю левую половину отца, шагал великий князь Василий Иоаннович. Впереди выступали со скипетром и державою, также некогда дарованными Владимиру Мономаху царём Алексеем, другие сыны Ивана — двадцатичетырёхлетний Юрий, князь Дмитровский, и двадцатитрёхлетний Дмитрий, князь Углицкий, по прозвищу Жилка, высокий, худой, жилистый, словно монах обители Иосифа Волоцкого. Младшие сыновья и дочери Державного — Феодосия, Семён, Андрей и Евдокия — шли за спиной отца. Из всех детей не хватало только покойного Ивана Ивановича да Алёнушки, отданной замуж за короля польского и великого князя литовского Александра Казимировича.