Севастопология - читать онлайн книгу. Автор: Татьяна Хофман cтр.№ 58

И всё же, всё же, время от времени, как плитка нежно-горького шогги, лопаются на языке местечковые словечки, гребут на вёслах между эротическими неологизмами, коробя не себя, а материал. Применять материалы, родные языки по прихоти и настроению, причём по хорошему настроению. Пустить их течь в метафорах, как по длинному жёлобу водяных горок. Мне навстречу дует фёноветер с Альп, а добрый советский фен моментально высушивает картину маслом.

Демонстративная бравада. Восток образует мой штатив. Я образовываю себя, но это не помогает, картины смазываются. Фигурация пространства и конституция субъекта. Почему не исчезает это чувство, что ты имитируешь язык? Язык, заговори же наконец! И перестань чувствовать себя чужим. Думай не о розовых слонах, думай о зелёном балкончике, о твоём кактусе. Ты можешь утечь у меня сквозь пальцы, но не делай вид, будто я не являюсь частью тебя. Ты был бы другим без людей, которые цепляются за тебя как за спасательный круг, чтобы достойно встретить им волей-неволей чужое – степь ли это белого экрана, незатасканный символ для любовных писем или уму непостижимое «чего-то хотеть от кого-то». Непременно ведь чего-то хочешь – для себя, для кого-то, для всех: смотреть в око экрана, если больше нет пространства, которое тебя обнимает, опутывает сетями, лелеет тебя, делает безрассудным и идёт тебе впрок.

Собирая мир в Крыму, а Крым катапультируя в мир, мы выпустим из него бесконечное множество осей – они разбегутся морщинками смеха! Рассеем их, а в нём – рассеемся. Крымской чечевицей как гарниром украсим край тарелки, искурим, словно дурманную травку на воскресной прогулке, нанесём на задний план скалистое море. Наш паспорт – свод акаций и плакучих ив – всегда при нас. То ли он – Австралия Европы, то ли центр Евразии: поставим его в центр наших дум, обежим все дороги, ведущие к нему и уводящие прочь, проберёмся к нему окольными путями.

Например: В Крыму, 42369 Вупперталь, Германия.

Taurus: образ быка. Таврида: место в Крыму.

Вполне в консенсусе с популярными адептами spatial turn я дистанцируюсь от того, чтобы путать реально не существующие, воображаемые пространства с географическими. Без ссылки на пространство лучше послать себя туда цугом (или на станцию Цуг побережья нашего Южика).

Референты моих пространств выскальзывают прочь или изменились до неузнаваемости. Будучи знаками прошедшего, знаками времени, они платят свою дань. Все признаки любви. Любви к месту самому по себе, беспримесно, отныне у нас в Русскости дежурное блюдо – местолюбие. Называется также: Ortlove, можно на вынос. Красное как Красная фабрика, как Красная площадь, действует повсюду, особенно в центре твоего тела, словно маленький путч: разверни твой душевный смайлик наружу, твой внутренний bunt.

Ortlove, экспортированная из Крыма путём передачи мыслей. Это вкус вина, которое я там возделываю, облагораживая его в другом месте. Поэтому я не подстёгиваю свой переезд туда и обуздываю любопытство в отношении «действительного Крыма». Его тени дотягиваются до Киева, до Кантштрассе и обегают Афродиту, которая выжидательно смотрит на лодки Цюрихского озера. Скоро они укажут на края. Чтобы их разгладить, потребуется много времени вне контаминированного контейнерного пространства.

Хотя проект социализма развалился больше двадцати лет назад, личный опыт того времени продолжает жить в человеке, с современностью или против неё – как подспудный долгосрочный план, который не обязательно выбираешь себе сам, но который объявляет себя как вызов к дальнейшей обработке. Постановка, вечная постановка задачи. В зависимости от контекста, в зависимости от культурного фона сограждан и внешнеполитического положения это означает управиться с вопросами, а то и позволить им доминировать. Извлечь из фрагмента смысл момента; в следующей подобной ситуации увидеть, что извлечённое снова забыто.

Эти остатки опыта пусть и рухнули как берлинская Стена, рухнули или распались, как Советский Союз, но они не исчезают. Они ведут свою жизнь, то тихую, то газированную, то гибридную, то жаждущую однозначной идентификации. Тихую, когда вопрос о происхождении, который всплывает рано или поздно при каждом знакомстве, признаёт простой, не требующий особого ухода ответ; более громкую, когда кто-нибудь начинает вести поиски градуса интересности и из летнего салата со здоровой составляющей балластных веществ выковыривает что-то единственно съедобное.

Со временем ответы автоматизируются. Вырезаешь из себя свои стерео-типы, становишься мультикультурным типом, способным – в естественно рациональном понимании – выразить на аналитической дистанции то, что для меня не является ни описуемым, ни постижимым: здравствуйте, с немецкой прямотой и грубой русской самоинсценировкой я предлагаю: наведите сами порядок, соответствующий вашим ожиданиям. В моих жилах перепутана вся Восточная Европа, и их вскрывать я не готова. На визитной карточке напечатаем: места происхождения моей семьи простираются от Потсдама до Ташауза; места ссылки, бегства и переселения – от Сахалина до Севастополя через Винницу, а языки, на которых говорили, сменяя один другим, не совпадают ни с национальностью в паспорте, ни с национальным языком государств, в которых жили-были до определённого момента времени. Мой отец вообще китаец. Обыкновенная советская семья.

Динамика балласта – или для удобства: балла, мяча, который сам отпасовался из прошлого в сегодня – содержит щепотку динамита, уже упомянутую энергетику. Она может взорвать дно лодки, а может оказаться основой опыта, в который погружаешься как в насиженное кожаное кресло. Из этого сиденья на миндальном дереве можно при случае говорить с микроскопической, микроволновой претензией на истину. Оно поддерживает, в нём удобно, как на балконе, выходящем на юг, как при выдувании пузыря из фантастически эластичной жевательной резинки с Запада. В этом сиденье забвения вспоминается то, что торит себе путь сквозь ненужное или взлетает как хорошо забитый в небо мяч: бей по нему, смачно, лупи и отпасовывай дальше, прямо в тортик анекдотика. Пусть он скатится в вымышленное, из шезлонга и с дивана вниз. Кто-то мог бы его даже укусить, от голода, не зависящего от времени и пространства, по чему-то другому. Раскусывая контуры, хватко, захватывающе.

Увидеть в море порт-герой удастся в акте, который мы окрестим синэстетическим интеропытом. Мы вместе с соседями едим гляссе, я варю для них борщ, они показывают мне взаимосвязь сыра со швейцарскими блюдами. Мне нравится их словечко «Gsi». Пусть будет gsi (по-швейцарски это «было-сплыло»). Вытесненное срывается как голубь с каменной стены, и затонувшие корабли, запершие вход в бухту, поднимаются и идут в дальнее плавание. След просвечивает через блокнот, направляя взгляд на стержень, которым он пронизан. Мы видим с террасы полиса: танцуют New Kids, лучась как солнце над Старым городом. Рассеялся туман из утренней долины, моего Востока.

Помимо длительности, есть бесконечно протяжённая одновременность. В ней больше не отыщешь оригинального места, она состоит из уклонений от него – в хорошем старом смысле дифферанса, нюансов шанса. Хватит скакать у истока, элегантно исходить из него в акте миграции, а что же с местом? Оно мертво.