Олимп иллюзий - читать онлайн книгу. Автор: Андрей Бычков cтр.№ 28

Скрежетание ключа в замочной скважине, словно бы в самом сердце, где оставалась еще надежда спрятаться, жить на этих странных изгибах, то внезапно вспыхивающих подобно фейерверкам, поднимающимся вверх и сверкающими как магма, выбрасываемая из вулкана, а то уже грустно опадающими подобно осенним листьям или медальонами с волосиками нерожденных младенцев – встреча аллюзий и ассоциаций, лотреамоновских зонтиков и швейных машинок на письменном столе… И вдруг этот внезапный скрежет – длинный, твердый, зазубренный, продолжающийся с какой-то неизменной ожесточенностью ножа, змеиной неумолимостью, скрежет, поворачивающийся и поворачиваемый железным ключом в какой-то странной непрерывности, в каком-то мучительном постоянстве того, что называют реальностью и что почему-то неспособно измениться и стать внезапно чем-то иным, медальоном или фейерверком, чайкой или верблюдом, чертополохом на даче или оранжевым лицом беспечного господина, вот именно, что… Но уже с каким-то обыденным, до боли знакомым и отвратительным клацаньем и скрипом, дверь открывалась, и уже входил кто-то другой, словно бы приносящий вместе с собой, вместе со своей спиной огромный нелепый рюкзак, набитый все той же ненужной мне обыденностью, которую я должен был снова заставлять себя терпеть, да, как над тазом, терпеть, несмотря на то, что мучительно хочется освободиться, а вынужден сидеть с голыми ногами и корчиться, коря себя самого за то, что не получается вывернуть до дна, за то, что рано, за то, что поздно, за то, что не надо, что надо подождать, и не надо мучить себя и мучиться, а надо еще потерпеть, когда уже будет наверняка, что когда пойдет все сразу и само…

И вдруг в самое, что ни на есть из тех отверстых и уже не принадлежащих и отъявленных, где уже кончается свое и где уже начинается чужое, вдруг как догадаться, как вознадеяться последней надеждой, кто должен войти и кто уже почти входит, да, кто вдруг обретает плоть там, в прихожей, за моей спиной, пока я так непрерывно сижу за своим письменным столом, так тупо уставившись в это ненавистное мне окно. Кто должен вступить, как королевская тема «Karn Evil IX» с обратной стороны диска Эмерсона «Brain Salad Surgery», и что это входит, да входит именно тот, кого я искал, тот к кому я хотел приблизиться, кого хотел найти и кому я хотел стать как мистический брат, чтобы найти, камень, Ребис и его Андрогин, цветок Асгарда, стать повелителем черных бездн недозволенностей, адептом светлых хаосов откровений, что не дозвонишься ты никогда и никому в зубы, Роман, что бей в зеркало, Роман, ибо ты – это не только ты, ибо взбивать, как яичный и пить как болезненный, обжигаясь о солнечный и настаивая до настурций, деля трещинами до звезд и дотрагиваясь до дна… Что это, конечно же, входит дон Хренаро! И за ним в проеме двери ледники, ледяные поля с голубыми глубокими разломами, с подтаявшими лунками по краям от садящихся на лед бабочек, перелетающих через перевалы, дон Хренаро, как немецкий барс из дивизии «Мертвая голова», он стоит передо мной в черных очках, голый по пояс, загорелый и мускулистый, как кентавр, смеющийся, обтирающийся чистым слепящим снегом, и вокруг вместо стен эти ослепительные ледяные склоны, этого лежащего посреди вершин ледника под небом захватывающей дух синевы, где эти горные вершины реют в безоблачном, чистом…

– Ты неплохо поработал, – сказал, вваливаясь, Док, весь какой-то мокрый, в клубах пара. – А я принес тебе продукты.

И он стал доставать из рюкзака (у него действительно оказался рюкзак) какие-то банки и коробки.

– Это шпроты, это сыр, это икра за сто двадцать, как ты просил…

(Но я же ничего и ни у кого не просил!)

– … это твой любимый черный бородинский, сардины, а это вот от меня – ломоть вяленного бекона…

– Док!

– Что?

Толстое, сальное, как обычно угреватое и какое-то по-прежнему слегка резиновое на вид, как маска Фантомаса, лицо Дока вскинулось, приподнялось над разверстым жерлом рюкзака. И глаза его – белые, как обычно, набычившиеся, с кровяными прожилками, с неумолимой насмешкой, чтобы вот именно, чтобы ранить, произнести то, что обычно скрывают, что есть и чего как бы нет, что умалчивается, потому что слишком хорошо известно, чего не спрятать, чтобы не попасться, и что нельзя, нельзя называть, ни в коем случае, потому как это будет, как намеренное оскорбление, как выкапывание необъяснимых и блистательных язв, как вынимание почвы из земли, выбивание из-под ног табуретки, как хватание и скручивание, а следовательно, и как спазм, да, спазм – ибо шея, да, шея, дергание и взбалтывание, как яичный желток, как уже грезящая ангина в горле, электрическая гроза и разламывание седьмого позвонка, невозможность собраться в магазин за овощами смыслов, за пшеницей хрипящей тишины… А произнести то же самое за спиной, да, лишь бы не в присутствии, потому что в присутствии ты не имеешь права, и у тебя никогда не хватит духу, какая бы не томила тебя нестерпимая жажда, от которой так томится изнутри, что пролетает по параболам и гиперболам в мнимые слуховые оконца, что разрывается симпозиумами отчаянных брызг, потому что, повторяем, ты не имеешь права, и я не имею права, а только Док, да, вот именно что только Док, с вот этими его белками с красными прожилками, что как на вершинах отчаяний можно все, как на звезде можно все, ибо на звезде все звездное, и говорение, высказывание того, чего высказать нельзя, что не позволено другим, потому что им позволено лишь бояться, что потому что, как воздух для многих, чтобы надуваться и от возмущения задыхаться – то для одного, как дышать и достигать. Раз и – достиг, и уже попало, во, как попало, что аж пучится и урчит, как все равно что проглочено, а надо скрывать и вид делать, что не у тебя и не оно именно урчит, и не в животе, а тем временем уже прилепляется и к слизистой, и начинает подсасывать, и жизнь самостоятельную вести, правда, пока еще доброкачественную, зато уже когда сама захочет, просыпается, сама встает, потягивается и сосет, сладко так сосет… а как будто ничего и не слышали, что, как будто и мимо ушей пропустили, что посеялось-то да, посеялось теперь навсегда, и теперь с гирями на дно никогда не вытащить, что будешь, будешь, будешь молчать в присутствии подспудно, что как лампа Алладина, да, между ляжками протереть – нехилое, в общем-то дело, а лишь бы не получить больше по мордасам, в словесном, разумеется смысле, ибо не в сараях темноты, где прижмут, бывалыча, так, что мало и не покажется, что аж ребра затрещат, а ты не пикни звука и за кадык не проглоти, и не икай, а то, бр-рр-р, еще, да, да, поглубже, и острым, и непромокаемым по ночам, да еще в лифтах, и в троллейбусах непромокаемым, что когда даже ешь, вилкой там или ложкой, и давишься, закашливаешься случайно, от удушья или багровея, что ни хуя не понимаешь, а теперь, да, при встрече, доброжелательно лишь поддакивать и улыбаться, как ни в чем не бывало, и поддакивать – да, да, да – что ты, типа, все понял, но забыл, что ты, типа, ничего не помнишь, и болезненно, очень даже болезненно, совсем и не страдаешь, и что дико тебе как-то хорошо, очень, очень даже хорошо, все хорошо, все, все, все, потому что это и есть замечательный закон присутствия, начинающийся с двух, трех, четырех или пяти…