Образ Другого. Мусульмане в хрониках крестовых походов - читать онлайн книгу. Автор: Светлана Лучицкая cтр.№ 43

Страница

Если убедившийся в справедливости слухов о силе христиан султан проявляет благоразумие и начинает немедленно готовиться к войне с христианами — призывает всех эмиров выступить в поход, готовит армии, оружие (лук и стрелы), повозки со провиантом, приказывает ковать цепи, в которые будут заключены христианские пленники, ^[524] — то Кербога проявляет беспечность и не верит рассказам единоверцев о силе христиан. Атабек Мосула изображается хронистами как наиболее самонадеянный и высокомерный из всех мусульманских эмиров. Хронист неслучайно называет его «горделивым Кербогой», «мужем упрямым и полным спеси и свирепости, недооценивающим добродетели христиан», ^[525] он вкладывает в уста мусульманина «хвастливые слова» (jactantia verborum). Кербога произносит надменную речь, в которой рассказывает о своих мнимых победах над христианами: «Удивляюсь я… жалобам… сыновей Яги-Сиана на христиан, которым он позволил захватить свои земли… ведь дать им отпор не труднее, чем жалким неразумным животным… В свое время, когда Кылыч-Арслан призвал меня на помощь греческому императору… около Цивито… я усмирил сто тысяч христиан, отрубив им головы… и рассеяв христианское войско…».

Смысл подобных описаний поведения мусульманина в том, чтобы, рассказав о лживых и хвастливых речах Кербоги, указать в понятной автору и читателю системе христианских ценностей на его главный грех — грех гордыни (superbia). Средневековые читатели хорошо понимали, что в христианской системе ценностей superbia — самый тяжкий из семи смертных грехов, ведущий прямо в ад. Гордыня противопоставлялась важнейшей в системе средневековых ценностей добродетели — смирению (humilitas), которая приписывалась христианам. Средневековому сознанию вообще в высшей степени было присуще манихейское противопоставление греха и добродетели, Бога и дьявола, добра и зла. В контексте средневековых представлений этот конфликт отражал прежде всего происходящую в душе человека борьбу. Именно так — «Психомахия» называлась посвященная этой теме весьма популярная в Средневековье поэма писателя V в. н. э. Пруденция. Поэтическое произведение развивало мысль ап. Павла, согласно которой христианин должен вооружаться духовным оружием, чтобы успешно противостоять силам зла (Ефес. VI, 11: «Облекитесь во всеоружие Божие, чтобы вам можно было стать против козней дьявольских»). Иллюстрирующие поэму миниатюры изображали конфликт параллельных образов — superbia (гордыня) сражается против humilitas (смирения), luxuria (страсть к роскоши) против continentia (умеренности) и т. д. Крестовый поход дал богатую почву для развития идеей психомахии. В идее «священной войны» присущее средневековому мышлению противопоставление греха и добродетели, superbia и humilitas, нашло свое наиболее полное воплощение: отныне «неверные», мусульмане стали носителями греха, против которых христиане — «рыцари Христа» («milites Christi») — должны были обратить все виды оружия. Приписываемый иноверцам грех гордыни, не случайно названный первым в средневековой гептаде (saligia), проявлялся в крайнем индивидуализме и воспринимался как символ непослушания, нарушения божественного порядка; проявление гордыни рассматривалось как мятеж против Бога. Именно вследствие гордыни отпали от Бога Люцифер и его ангелы. Это представление имплицитно присутствует в хрониках всякий раз, когда речь заходит о superbia мусульман. ^[526]

Главный в системе христианских ценностей грех приписывается чаще всего военным предводителям мусульман. Слово «гордыня» (superbia) не сходит со страниц хроник, повествующих о действиях Кербоги. В своем письме султану он говорит с «неумеренной гордыней», ^[527] франков он называет «народцем» — «plebecula». ^[528] На послания христиан он отвечает с «дикой гордыней и высокомерием» («pleni tumida superbia, feroci respondit»). ^[529] Оставляя Антиохию, Кербога обещает вернуться, чтобы убить Бодуэна «как барана в овчарне». ^[530] Когда он видит, как крестоносцы безуспешно пытаются выйти из Антиохии, он удивляется, что «эти презренные щенки» («istae contemtibiles caniculae») осмеливаются начать войну. ^[531] Все эти оценочные суждения призваны создать образ самонадеянного и хвастливого правителя. Этому служат и эпитеты, которыми наделяют своего героя хронисты — они называют его не иначе как «гордый Кербога», ^[532] тем самым характеризуя его порочность. Альберт Аахенский называет его строптивым и преисполненным гордыни (vir contumax et plenus superbia), свирепейшим и горделивым (ferocissimus et superbus). Отмечаются и его положительные качества. Так, Бодри Дейльский именует Кербогу «самым воинственным» (belocissimus), «никому не уступающим в храбрости» (nulla audacia secundus), «одаренным разумом» (prudentia praeditus), «честолюбивым» (cupius laudis). ^[533] Но все они касаются его военных доблестей или дара предвидения и лишены морального смысла. ^[534] Даже если мусульмане и проявляют положительные качества, Бог все равно не на их стороне, и их рвение напрасно…

Повествуя о происходящем в лагере противника, хронисты часто передают монологи и диалоги мусульманских эмиров. Совершенно очевидно, что все их высокопарные речи были придуманы христианскими писателями, и они не могли слышать их. Откуда, скажем, Альберт Аахенский мог почерпнуть содержание речей мусульманских правителей? Возможно, они были подсказаны хронисту авторитетной традицией, в частности, литературной. Эта традиция составляла часть средневекового символического знания, той учености, которой обладали авторы и их читатели. Хорошо известно, что в старофранцузской литературе — героических песнях королевского цикла, отразивших более ранний период борьбы христиан и мусульман (события реконкисты или походы Карла Великого), уже существовал подобный образ сарацин, ^[535] и он был хорошо известен крестоносцам. «Шансон де жест» давали ту модель, с помощью которой писатели артикулировали собственное видение мусульманского мира. Читатели, со своей стороны, интерпретировали рассказанное историками также в духе литературной и прочей авторитетной традиции. Все описания хронистов имеют, таким образом, по большей части переносный смысл, они оказываются в высшей степени символическими и соответствуют средневековым представлениям о правдоподобном. В самом деле, рассказы о гордыне сарацин приобретают дополнительный смысл при сравнении их с подобными же сюжетами chansons de geste более раннего периода. Так, в песни «Фьерабрас» сарацинский король Александрии, подобно Кербоге в хрониках Первого крестового похода, проявляет такое презрение по отношению к своему христианскому противнику, что не соизволяет встать при приближении его войск. ^[536] Очень часто эпические сарацины, как и исторические персонажи хроник, так презирают своих противников, что отвергают как неточную всякую информацию об их военном превосходстве. В «Песни об Аспремон» эмир Аголан обвиняет сарацинских правителей во лжи, когда те сообщают ему о разгроме армии сарацин. ^[537] В той же песни посланец Балан приносит эмиру весть о поражении мусульман, но тот не в состоянии осознать происшедшее и уменьшить свои необоснованные претензии и продолжает обещать завоевать всю Францию и превратить Сен-Дени в «махомарию» (machomaria) — т. е. мечеть. ^[538] Как видим, историки использовали те же приемы изображения, что и поэты. Под пером хронистов мусульмане превращаются в условные действующие лица, а их воображаемые речи представляют собой безжизненные риторические фигуры. Писатели стилизовали свои описания под общепринятые в этой культуре образцы и представления о правдоподобном. В вымышленных монологах и диалогах мусульман можно обнаружить немало суждений и высказываний, которые весьма близки соответствующим пассажам из авторитетных сочинений, хорошо известным средневековому читателю. При этом в хрониках действующие лица разговаривают друг с другом с глазу на глаз — прием, который отсутствует в античной историографии. ^[539] Это сообщает вымышленным диалогам особую драматичность. Отметим также, что использование первого лица и настоящего времени в хрониках призвано придать повествованию характер правдоподобия и указать на то, что действие происходит hic et nunc — «здесь и теперь». Такая манера повествования характерна прежде всего для жанра речевых высказываний. ^[540]

Страница