Царь Борис, прозваньем Годунов - читать онлайн книгу. Автор: Генрих Эрлих cтр.№ 112

Когда толпа немного спала, я стал тихо пробираться вперед, к самому для меня тогда дорогому, к храму Михаила Архангела, где лежали предки мои и почти все любимые мною люди. Воображение рисовало картины страшного разорения, разбитых саркофагов, валяющихся в беспорядке плит, разверзнутых могил, черепов и костей, перемешанных с обрывками истлевших одеяний.

С трепетом вошел в широко распахнутые двери. В храме было, как всегда, тихо, покойно, перед некоторыми образами даже горели свечи, и в их свете лики святых смотрели строго и осуждающе, вперяя взгляд в одну точку, в одну-единственную разоренную могилу — царя Бориса. Я опустился на колени перед иконой Святого Георгия и долго молился, изливая Господу свою тоску от всего случившегося сегодня, пережитого и виденного мною. Но против обыкновения молитва не освежила и не облегчила душу, лишь на какое-то время просветлила разум и избавила от завораживающего страха перед кознями нечистого.

«Нет, нечистый здесь ни при чем, — подумал я, обводя взглядом храм, — нечистый обязательно подтолкнул бы присных своих на надругательство над святынями. И непременно все могилы бы разорил, ему наш род святой триста лет костью в горле сидит. Опричники же род наш уважали, только ту ветвь, которую земщина на трон вознесла, ненавидели за унижение свое. Федора блаженного они, конечно, не потревожили бы, хоть и изуверы, но все ж таки русские люди, я это еще в опричнине заметил, а вот царя Симеона… — Я поспешил в правый придел храма, где согласно его воле был похоронен Симеон, и не заметил никаких следов осквернения. — Значит, и опричники истинные, старые волки, к этому касательства не имели. Остается только месть, месть царю Борису и всему семейству его, месть правой руке царя — Борису Годунову, а с ним и всем Годуновым».

Тут вдруг вспомнились слова князя Мосальского: «О Ксении никакого приказа не было». Со мной такое частенько бывает — я ключевые слова мимо ушей пропускаю. Но потом обязательно вспоминаю, ни одного случая не припомню, чтобы не вспомнил, и иногда даже не поздно еще было что-нибудь сделать. Я сразу за слово «Ксения» ухватился. Получалось, что все же не всему семейству мстили, не похоже на месть выходило. Я дальше двинулся. Приказ! Кто приказ отдал? Романовых я сразу отмел. Они только в моих глазах да рассказах молодыми выглядели, а если вдуматься, так старики уже и свой счет к земщине с давних пор ведут. Нет, в том, что вся затея с самозванцем — их рук дело, я нисколько не разуверился, как и в том, что способны они на любое преступление, если оно их выгоде послужит. Убить царя Бориса они могли, но глумиться по прошествии двух месяцев над его останками — никогда! Такя тогда думал, ошибался по обыкновению своему Уверил себя, что это непременно кто-то из молодых, кому царь Борис, и только он, лично досадил. Молодые — они меньше в Бога веруют и более склонны к поступкам бессмысленным и глупым. Петр Басманов на эту роль не подходил, он, как я уже говорил, всего лишь исполнитель, преданный и безуклончивый, да и не было у него повода так ненавидеть царя Бориса, который возвысил и приблизил его. Оставался только, только — Самозванец! Он один такой приказ отдать мог. Тогда и убийство царя Федора совсем по-другому смотрелось. Но если такой приказ был не только отдан, но и исполнен, значит, Самозванец не простая кукла в романовских руках, не безгласный подручный их дьявольских козней. Я окончательно запутался, даже голова заболела, что со мной крайне редко случается. По привычке давней поклонился я гробницам деда, отца, племянников, Димитрия и Ивана, и уныло побрел к выходу.

* * *

Сколько было времени, я точно не знаю. Самое начало лета, дни длинные, на улице светло, но что-то внутри меня подсказывало, что давно минуло время ужина и вечерни. Вечерни! Только сейчас я заметил, что колокола московские молчали с самого утра, подавшись напору силы сатанинской. Ох лихо!

Добропорядочным людям в это время пора по домам сидеть, ко сну готовиться. Но где они, эти добропорядочные люди? Казалось, вся Москва в Кремль да в Китай-город сбежалась, толклись на улицах и площадях, многие любовно прижимали к груди узлы и узелки, кое-как свернутые рулоны разных материй и стулья, перины и блюда, а иногда и одну какую-нибудь чашку, кому что досталось, кому как повезло. А иные валялись на обочинах, закатив глаза и смрадно дыша широко раскрытыми ртами.

Я брел без цели, и толпа вынесла меня из Кремля. Болела натертая нога, болела голова, ныл пустой с утра желудок. У какого-то разгромленного подворья я тяжело опустился на вывороченный столб.

— Притомился, старче? — раздался чей-то голос.

Не сразу сообразил я, что это ко мне обращаются. Да, видно, слово, вырвавшееся у князя Мосальского, теперь на всю оставшуюся жизнь ко мне прилипло и на лбу у меня вытравлено, нечего и возмущаться, это как с прозвищами — нравится не нравится, носи со смирением и потомству передай. Закон для всех един, даже и для князей, сколько их, Ушатых, Горбатых, или вот тот же Мосальский, он — Рубец.

— Притомился, спрашиваю, старче? — на этот раз вопрос сопровождался легким потрепыванием по плечу.

Я с трудом повернул голову. Рядом со мной сидел немолодой мужичок в однорядке и с треухом на голове, где-то я его видел, ах да, на площади, у тел царя и царицы — как давно это было!

— Душа истомилась! — ответил я.

— Против этого у нас лекарство есть! — с какой-то даже радостью воскликнул мужичок. — Давай шапку!

Недоумевая, я снял шапку и протянул мужичку, взамен же получил что-то большое и мягкое. Перина, сообразил я, правильно, сейчас бы заснуть и уж не просыпаться.

— Сиди здесь, никуда не уходи, перинку из рук не выпускай, разом умыкнут, вон сколько вокруг лихих людей! — продолжал командовать мужичок. — А я — мухой, туда и назад!

Вернулся он действительно быстро, бережно, как священный сосуд, неся двумя руками мою шапку.

— Вот, успокой душу! — сказал он с удовлетворением, протягивая мне шапку. — Только перинку убери, положи рядом, а то зальешь еще!

Я во всем ему повиновался, даже не спросил, что он принес. Оказалось, вино, какое точно, не скажу, потому что необычный сосуд придавал ему своеобразный терпкий вкус. Выдул все одним махом, очень пить хотелось.

— Здоров! — уважительно протянул мужичок.

Головная боль быстро ушла, вместо этого голова закружилась и слегка замутилась то ли от голода, то ли оттого, что не привык я вино шапками мерить, не рассчитал. Из-за этого рассказ мужичка я слушал как в полусне, кусками.

— Ты не подумай, я не из этих, которые тащат все, что плохо лежит, но, думаю, чего зря добру пропадать. Опять же, думаю, пусть старуха моя на старости лет на перинке боярской понежится. Сколько там добра! И ведь ломают почем зря все, что унести не могут! Эх, сюда бы телегу подогнать!.. Я тебя запомнил, ты над телами убиенных стоял и вроде как молился. Благочестивый человек! Я это уважаю. А тело царя Бориса почти до Варсонофьевского монастыря на Сретенке довезли, там дровни-то и развалились от такой гонки бешеной, свиней жители окрестные переловили да по дворам своим свели, а тело, наверно, так и лежит в грязи. Нехорошо это! Ну будь здрав, добрый человек! Хорошо посидели, душевно поговорили, но пора и честь знать. Домой пойду, старуха уж заждалась, поди. То-то я ее порадую!