Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение - читать онлайн книгу. Автор: Алексей Юрчак cтр.№ 54

Ирина и Наталья, обе 1958 года рождения, работали библиографами в разных отделах большой научной библиотеки и были комсоргами своих отделов. В своей работе им тоже иногда приходилось сталкиваться с активистами. Характерным примером был Леонид, 1960 года рождения — секретарь комсомольского комитета библиотеки, то есть непосредственный комсомольский начальник Ирины и Натальи. Выступления Леонида на больших комсомольских собраниях библиотеки звучали крайне непривычно для большинства молодых людей, вызывая чувство недоумения и даже стеснения. Как вспоминает Наталья, Леонид «говорил языком газетной передовицы» . Особенно странным было то, что он никогда не произносил свои выступления монотонным голосом по заранее заготовленной бумажке, как делали остальные, а говорил без бумажки, гладко и с энтузиазмом. В этом стиле он мог выступать спонтанно, без всякой подготовки и довольно долго. В своих выступлениях Леонид мог, например, возмущаться по поводу распространения буржуазной западной культуры среди молодежи (что порой вызывало смущенные улыбки в зале), критиковал работу некоторых комсомольцев и комсоргов библиотеки, заверял старших партийных товарищей от имени комсомольской организации о готовности противостоять этому процессу. Ирина с ироничной улыбкой вспоминает приблизительные фразы Леонида: «Мы, молодое поколение комсомольцев, заверяем наших старших товарищей, что мы не уроним чести чего-то там…» Еще более поразительным Ирине, Наталье и их товарищам казалось то, что иногда Леонид выражался этим особым языком не только на собраниях, но и в общении с коллегами. Настолько сильная идентификация с авторитетным дискурсом делала Леонида очень странной личностью в глазах его сверстников. По словам Ирины, «когда он говорил, мне становилось не по себе. И у меня возникало странное чувство, что он это делает не всерьез, что он просто издевается над всеми вокруг» . ^[97]

Среди молодых сотрудников библиотеки самым распространенным было мнение, что Леонид, скорее всего, притворщик, который создает себе образ активного коммуниста из карьерных соображений. И в самом деле, рассказывает Наталья, «результат был не так уж и плох. Он закончил исторический факультет университета, стал секретарем комсомольского комитета библиотеки, затем перешел на освобожденную работу в райком, вступил в партию и после этого вернулся в библиотеку уже на должность замдиректора, когда ему не было и тридцати. Для своего возраста он сделал отличную карьеру» . Один из секретарей райкома комсомола, в котором Леонид проработал некоторое время, тоже вспоминает его как карьериста «ив хорошем, и в плохом смысле этого слова. Он безусловно знал, чего он хочет, и преследовал свою цель вполне сознательно» . Однако было в Леониде и что-то необъяснимое — он постоянно давал повод подозревать, что его активизм все же основан на настоящей искренности (циничные карьеристы не говорили таким языком и с таким порывом, как Леонид). Именно это ставило всех в тупик. Показательно, что даже в последние годы перестройки Леонид не перестал удивлять своих коллег. Когда в начале 1990-х годов, в момент распада Советского Союза, коммунистическая риторика лишилась всякого престижа и карьерного смысла и стала восприниматься большинством как аморальная, Леонид, в отличие от подавляющего большинства своих ровесников, отказался изменять тон своих высказываний и теперь критиковал перемены 1990-х с позиции все того же традиционного коммуниста-активиста.

Большинство комсоргов и секретарей низшего уровня в структуре комсомольской организации были больше похожи на «нормальных людей», чем на «активистов». В это среде активисты, как уже говорилось, были редкостью. Люба, с которой мы встречались выше, работала комсоргом на протяжении многих лет — сначала в школе, затем в институте (вузе). Однако настоящего активиста она встретила лишь раз. Это была девушка, занимавшая пост члена комсомольского комитета института, в котором Люба училась, и являвшаяся непосредственным комсомольским начальником Любы. В отличие от большинства членов комитета комсомола эта девушка чрезвычайно ревностно относилась к комсомольским поручениям сама и требовала от комсоргов их выполнения точно в соответствии с письменными протоколами. Постоянные проверки и критика со стороны этого человека сделали комсомольскую работу невыносимой для Любы. Она вспоминает:

«Идеальный» диссидент интерпретировал авторитетный дискурс буквально, то есть как ложное изображение реальности. Известные писатели-диссиденты действительно призывали сограждан добиваться правды и вскрывать официальную ложь — Александр Солженицын призывал «жить не по лжи» (1974), а Вацлав Гавел — «жить по правде» (livingin truth) (1986). Однако большинство советских людей в период позднего социализма, до перестройки, не только почти ничего не знало о диссидентах, но и не относилось к авторитетному дискурсу партии как к описанию реальности, которое следует толковать буквально, именно как ложное описание реальности. Именно по этой причине многие воспринимали «диссидента» как нечто абстрактное, к чему отношение было не столько отрицательным, сколько незаинтересованным. Нэнси Рис в своей книге приводит слова одной женщины, которая в 1985 году (еще до перестройки) в беседе с ней заявила с откровенным энтузиазмом и от имени якобы всех советских людей, что она слышала что-то об академике Сахарове, но подробностей не знает, поскольку он просто «для нас не существует» . Эта женщина, безусловно, не читала выступлений Сахарова и не знала ничего о его политической позиции. Она лишь слышала о том, что советская пресса его иногда критикует за «антисоветскую деятельность». Ее реплика отражает распространенное в советских массах тех лет отношение к «диссидентству» как явлению. Однако спустя всего несколько лет, в годы перестройки, когда советский дискурсивный режим претерпел мощные изменения и авторитетный дискурс резко изменился , моральная позиция Сахарова вдруг стала широко восприниматься как что-то крайне важное, и он быстро превратился в моральный ориентир эпохи в глазах не только тех, кто уважал его раньше, но в первую очередь тех, кто раньше к нему относился без всякого интереса ^[98].

Вспоминая период до начала перестройки, поэт Иосиф Бродский тоже писал, что, по его мнению, большинство советских граждан в те годы воспринимало диссидентов как что-то неважное, не заслуживающее внимания. Бродский высказался по этому поводу в ответ на утверждение Вацлава Гавела, который уже в в 1990-х годах написал о том, что граждане социалистических стран избегали диссидентов из-за страха перед государством, а также из-за стыда, который они испытывали за этот свой страх. Бродский не согласился с Гавелом — по его мнению, главной причиной, по которой люди избегали диссидентов, был отнюдь не страх. «Учитывая видимую стабильность системы», диссиденты большинством людей попросту «сбрасывались со счета», утверждал Бродский. Они воспринимались как «хороший пример того, чего не следует делать», а значит, и как «источник значительного морального успокоения», подобно тому как больной человек воспринимается «здоровым большинством» . Несмотря на то что Бродский, как и Гавел, практически не публиковался в советское время, преследовался государством и в конце концов был изгнан из СССР, он, тем не менее, не отождествлял себя с позицией Гавела ^[99]. Тех, кого Бродский назвал «здоровым большинством» — то есть большинство советских граждан, — в наших примерах мы назвали (и они называли друг друга) «нормальными людьми» и «своими». Именно этим людям желание разоблачить «официальную ложь» было незнакомо не потому, что они верили в буквальный смысл официальной пропаганды, а потому, что они не воспринимали ее ни как правду, ни как ложь. Для сравнения с мнением Бродского интересен опыт другого «неформального» советского художника, Ильи Кабакова. Кабаков — ставший всемирно известным в позднесоветский и постсоветский периоды благодаря инсталляциям, в которых он исследовал чувство отчужденности и скуки, так характерное для советской повседневности, — тоже отказывался считать себя художником-диссидентом. Когда Кабаков впервые приехал в Соединенные Штаты в конце 1980-х годов, его попросили дать интервью для готовящегося к публикации англоязычного сборника, Soviet Dissident Artists («Советские художники-диссиденты»). В начале беседы американский редактор сборника попросил Кабакова рассказать о его диссидентском прошлом, на что Кабаков тут же ответил: «Я не был диссидентом. Я ни с кем и ни с чем не сражался. Этот термин ко мне неприменим» . Очевидно, что Кабаков сторонником советской системы тоже не был. Однако его ответ показывает нежелание согласиться со стереотипом упрощенного «бинарного» описания социалистической системы и советского субъекта, которые подразумевались в заданном вопросе.