Епистинья Степанова - читать онлайн книгу. Автор: Виктор Конов cтр.№ 77

Мария позже вспоминала, что после разговора со старостой Иван сказал ей: «Погорячился я. Не надо было мне это говорить. Теперь могут убить…»

После этого Иван скрывался у Кати Савицкой, где и написал последнюю весточку матери, чувствуя, что дела плохи. По тону письма, по обращению к матери видно, как много он пережил, передумал.

Домой он писал в конце февраля, а в апреле его схватили.

Несколько немцев-карателей и местных полицейских застали его дома, у Норейко, за сараем полицаи нашли старую пулеметную ленту, неизвестно как туда попавшую. Марии сказали: «Собирай продукты на три дня». Ивану повесили на шею пулеметную ленту, а на грудь табличку: «Партизан» — и провели по деревне.

Допрашивали Ивана с Марией в доме старосты. Сначала завели Ивана, и похоже, что Иван прямо сказал и полицаям, и старосте, и немцам все, что он о них думает.

Затем вызвали Марию. Она умоляла простить Ивана, говорила, что он не партизан, что пулеметную ленту нашли где-то ребятишки. Ее пытались бить, Иван крикнул: «Не трожьте ее, у нее же скоро будет ребенок. Она ничего не знает».

Марию вывели на крыльцо. Вскоре из дома вышел полицай и сказал ей: «Беги и не оглядывайся». Она пошла. Вдруг услышала выстрел. Побежала обратно, но ее перехватили жители и не пустили туда.

Ивана расстреляли и повесили на сосне с пулеметной лентой на шее и табличкой «Партизан». Два дня к нему никого не подпускали.

Партизаны уже разворачивали свою знаменитую войну в Белоруссии, и теперь немцы и полицаи не церемонились, рассчитывая запугать всех.

Через два дня Мария похоронила Ивана. Обложила могилку еловыми ветками, на лицо положила его командирскую фуражку… После войны Ивана перезахоронили в братскую могилу.

В июне в местных лесах начал действовать партизанский отряд. Партизаны, по словам Марии, очень жалели, что Иван вел себя неосторожно, как кстати был бы в отряде офицер, недавний командир пулеметного взвода.

После войны Мария Норейко, а позже и подросшая дочь Ивана Катя Степанова много раз пытались привлечь старосту к ответственности за гибель Ивана. Но как доказать, что было в действительности? Нет свидетелей. Все переплелось, перепуталось, многие следы стерло время. Кто тут рассудит?..

Замолчали все

Поздней осенью 1944 года к Епистинье прибежала плачущая Дуня: «Коля погиб!»

Пришло извещение, где сообщалось, что Николай пропал без вести, но по судьбе Васи и Вани Дуня и Епистинья знали теперь, что значит «пропал без вести».

Все. Теперь молчали все сыновья. Не поступало больше весточек ни от кого и ни о ком.

Как ни старалась Епистинья сдерживаться, погрузиться в дела и хлопоты по хозяйству, отвлечься, но уйти от самой себя невозможно. На что ни посмотришь, все напоминало о сыновьях: фотографии в рамках на стене, одежда в шкафу, сам шкаф, иконы, внуки, сноха, вся хата, деревья в саду, огород, камыш, река, люди, хутор, земля и небо. Все напоминало о сыновьях, все напоминало невозможное, невероятное, невообразимое — погиб Илюша, погиб Мизинчик, расстреляли Васю, расстреляли, а потом еще повесили Ваню, погиб Коля А что с Павлушей? Что с Филей? Почему так долго молчат? И их уже нет?

Да что же это такое! Что же это за мир, где все это происходит! За что ей наказание такое и от кого? Чем провинилась она? Чем провинились дети ее? Сыны мои, вы не погибли! Вы придете! Я жду вас! Не верю бумажкам. Ведь этого не может быть, чтоб вас больше не было! Родные мои!..

На крик сбегались соседки: Тыщенчиха, Рая Буравлева, Бойчиха. А у каждой — свое горе. Поднимался общий плач, суматоха. Бабы сквозь слезы и рыдания уговаривали Епистинью не плакать. Что тут слова, когда в душе черно, когда грудь сдавило, и боль такая, что нельзя не кричать, не жаловаться кому-то — матери, отцу, людям, Господу Богу.

«Бабка, война кончилась!..»

Война длилась так долго, что иногда казалось, время это было всегда, что оно никогда теперь и не кончится. Победу, окончание войны ждали как невозможное чудо.

Наступила весна. Солнышко согревало настывший за зиму хутор, настывшие души. Зацвели сильно поредевшие сады около сиротливых хат.

От каждой хаты, с подворий, огородов, замерев, внимательно смотрели женщины на проходящего мужчину, особенно — если он в военной форме: вдруг это к ним, вдруг это он, долгожданный!

В колхозе начался сев — на быках, уцелевших лошадях, на коровах, вручную. В стратегических расчетах Кубань твердо считалась сытым, хлебным краем, одним из тех, которые кормят фронт, всю страну.

Подошел «праздничный, ласковый май».

Война кончилась.

Епистинья об этом дне рассказывала:

«Шла я в станицу и встретила двух молодых. Они веселые такие, смеются. Они и говорят мне: «Бабка, война кончилась!» Я как услышала, корзинку из рук выронила, ноги мои подкосились, я упала наземь и говорю: «Земля, скажи ты мне, где же мои сыны?..»

Где сыны? Где Коля? Что с Филей? Где Вася и Ваня? Почему всю войну молчит Павлуша? Не может быть, чтоб погибли Илюша и Саша-Мизинчик! Не верю! Этого не должно быть!

Надо было сказать радостную весть всем. Епистинья заторопилась на хутор. Казалось, ей самой надо что-то немедленно начинать делать, чтоб сыны вернулись. А что? Опять оставалось только ждать их, надеяться, молить Бога.

На хуторе уже все знали долгожданную новость.

«У нас в правлении колхоза был телефон, — рассказала Татьяна Михайловна, — и в трубке не очень громко, но всегда звучало, пробивалось радио. Черные тарелочки по хатам заговорили уже после войны. Я дежурила в правлении и по возможности слушала радио в телефонной трубке. Вот по этому телефонному радио я и узнала, что война кончилась. Праздничная музыка звучала, диктор торжественно говорил… Но какой-то уверенности не было, что я правильно поняла. Вдруг это какое-то торжественное собрание, да мало ли что. Испуганные ведь все были тогда, лишнего боялись сказать… Потом пришел уполномоченный из райкома Яковлев, он у нас всегда займы собирал. Идет и кричит: «Женщины! Война кончилась!..» Ну, тут уж началось! Господи, кто плачет, кто смеется!.. И вот я подумала, что вроде бы чего-то не хватает, праздничного, веселого. Такой день, а все как всегда. Надо что-то сделать. Нашла я кусок марли. Чернила у нас были тогда почему-то красные. А ручки, какими писали, — перья к палочке нитками прикрепляли. Ну вот. Окунула я марлю в красные чернила, привязала к палке и залезла на крышу правления. Там свой флаг и установила. Помню, влезла быстро, прямо взлетела и сама не заметила как, а назад никак не могу слезть, боюсь. Смех и горе!..»