Дунай. Река империй - читать онлайн книгу. Автор: Андрей Шарый cтр.№ 102

Сын прачки и залетного греческого контрабандиста, рисковый малый, присвоивший себе имя реки, Панагис Варламис поднялся к литературным вершинам из самых что ни на есть общественных низов, из босяков, черпая писательский опыт в скитаниях по миру: “Мне было суждено… воспевать судороги голода, холодные ночи, проведенные без крова, под открытым небом, блох, подбираемых со всех скамеек, страдания побежденных жизнью людей. Я испробовал все ремесла, на которые способен человек, вынужденный зарабатывать свой хлеб: …грузчик на вокзалах и в портах, подручный на верфях, лакей в гостиницах, кухонный мальчик в ресторанах, гарсон в пивных, кузнец, землекоп, расклейщик афиш, фигурант цирковых пантомим, тракторист, ученик аптекаря, пильщик, газетный экспедитор, странствующий фотограф и т. д.”. Под воздействием всех этих непростых социальных практик Истрати превратился в коммуниста, принял ленинское учение и приветствовал переворот 1917 года.

Панаит Истрати. Фото 1927 года.

Покровительство Роллана превратило перебравшегося во Францию и находившегося от вечного безденежья в отчаянии (в буквальном смысле на грани самоубийства) тридцатилетнего литератора в чрезвычайно модного и на Востоке, и на Западе Европы автора социальных романов. В 1927 году Истрати посетил СССР, из Москвы и Киева он привез восторженные впечатления и желание немедленно получить советский паспорт. Это намерение испарилось уже через пару лет, после более продолжительной поездки в страну победившего социализма, предпринятой писателем “не в качестве желанного гостя режима, но в положении самого простого смертного”. Итогом вояжа стала книга публицистических заметок “К другому пламени”. В ней Истрати рассмотрел коммунистическую реальность как не имеющую ничего общего с ленинскими нормами жизни, убедившись в том, что “социализма в СССР нет и в помине”. “Балканского Горького” тут же прокляли и сталинские пропагандисты (“Из-за строк его новой вещи, которые даже неудобно печатать на столбцах советской печати, выглядывает отвратительная харя негодяя”, – сетовал обозреватель “Комсомольской правды”), и западноевропейские левые интеллектуалы, завороженные масштабом и мощью русских преобразований. “Заговоривший в духе провинциального обывателя и мещанина” Истрати утратил доверие в Москве, зато получил возможность вернуться во враждебный Советам Бухарест. Через пять лет писатель, по-прежнему неприкаянный в финансовом и бытовом смыслах, скончался от туберкулеза.

Брэила вспомнила своего блудного сына к столетию со дня его рождения, не только по литературным, но и по всем политическим румынским меркам Истрати заслуживал какого-то знака почета: и за бедноту заступался, и против Москвы голос возвышал. Поскольку материальных следов писательского детства в городе не сохранилось, музей организовали в бывших помещениях Дворца пионеров, в так называемом Доме садовника, построенном в середине XIX века на окраине Большого сада, – по той шаткой причине, что юный Панагис Истрийский якобы любил именно отсюда глядеть на Дунай. Сейчас реку отделяют от вполне уютного сада производственные руины, в поисках музея я промахнулся улицей и мимо дырявого забора, очерчивающего строительную свалку, вырулил к пристани, у которой, почему-то в окружении полудюжины досок для гигантских шахмат, обнаружился двойник Докера из Галаца, Матрос. Верный путь на школьном французском мне подсказал приветливый полицейский, а там уж я попал в опытные руки экскурсовода. Личные вещи Истрати (к примеру, привезенный из советской России самовар) выкупили у последней из нескольких жен писателя, добавили фотографий, документов, редких изданий – и получилась мемориальная экспозиция.

Произведения Элиаса Канетти и Панаита Истрати – едва ли не самые полярные образцы зачатой на дунайских берегах прозы. Начертанные легким пером размышления о сущем – против описаний тяжелых будней персонажей социального дна; воздушная поэтика биографических заметок – против честного реализма пешковского замеса; мировоззрение еврея-космополита из состоятельной буржуазной семьи – против расчесанных язв жизни не знавшего родного отца бродяги. Впрочем, почему “против”? Оба они, и Канетти, и Истрати, пусть по разным причинам, не слишком уютно чувствовали себя в обществе, которое пристально изучали. После себя они оставили образцы совершенно разной, но одинаково нервной прозы.

Для меня важно, что в детстве Канетти и Истрати боготворили каждый свой Дунай. Как и еще один житель Брэилы, прогуливавшийся по тем же берегам столетием ранее. Изобретатель так называемого виткукского алфавита албанского языка Наум Векилхарджи переехал в Брайлов из деревни Виткуки на юге теперешней Албании – из одного края османской Европы в другой – в 1800 году вместе с родителями трехлетним малышом. Когда мальчик вырос, он напитался революционным сознанием, примкнул к индепендистскому движению, а затем, выучившись на адвоката, посвятил себя сочинительству и продвижению идей национальной эмансипации. Из всей семьи Векилхарджи (они были православными арумынами, есть такая южнобалканская этническая группа) один только Наум считал себя албанцем, остальные родственники самоопределились как греки. Векилхарджи разрабатывал алфавит в течение двух десятилетий, стараясь сохранять религиозный нейтралитет и не применять латинские, греческие и арабские буквы. Распространению этой формы письменности, как считается, помешала внезапная смерть ученого в 1846 году, а также высокая стоимость типографских шрифтов с отличными от общепринятых символами. Векилхарджи тем не менее успел издать пару сочинений на виткукском и составил букварь, но никакой популярности не добился, поскольку его книги никто не мог прочесть. Албанцы, уважительно относясь к усилиям просветителя, с начала XX века все-таки используют алфавит на основе латиницы. Понятно, что в Брэиле у Векилхарджи есть свой бронзовый бюст и что послу Албании есть зачем приезжать из Бухареста на дунайский берег.