Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век 1914 - 1991 - читать онлайн книгу. Автор: Эрик Дж. Хобсбаум cтр.№ 136

Итак, в последней трети двадцатого века широкая брешь между малочисленной прозападной элитой стран третьего мира и народными массами стала сокращаться благодаря происходившим в обществе изменениям. Мы всё еще не знаем, когда это случилось и в каких формах выразились эти изменения, поскольку большинство развивающихся стран не имело удовлетворительных статистических служб, механизмов изучения общественного мнения и рыночных изменений, а также необходимых социологических кадров. Поскольку на ранних стадиях преобразования, происходящие в широких слоях общества, нелегко обнаружить даже в странах с самыми лучшими статистическими службами, появление новой социальной и культурной моды в молодежной среде бывает непредсказуемо и зачастую не замечается даже теми, кто извлекает из этого доход, как,

например, индустрия поп-культуры. Однако в городах третьего мира бесспорно наблюдались сдвиги в сознании средних и низших классов. Эти сдвиги были заметны даже в такой отсталой стране, как Бельгийское Конго (теперь Заир), иначе как можно объяснить тот факт, что разновидность поп-музыки, родившаяся здесь в застойные 195о-е годы, в 1960-6 и 1970-6 годы стала в Африке самым популярным направлением? (Manuel, 1988, р. 86, 97—ют) И чем объяснить подъем политического самосознания, который в 1960-6 годы побудил Бельгию предоставить Конго независимость фактически по первому требованию, хотя до того эта коло-Третиймир 393

ния, одинаково враждебно относившаяся к туземному образованию и к политической активности среди местного населения, казалась большинству наблюдателей «столь же отрезанной от остального мира, как Япония перед реставрацией Мэйдзи»? (Calvocoressi, 1989, р. 377)

Несмотря на катаклизмы 1950-х годов, к 19бо-м и 1970-м признаки важных социальных изменений были уже вполне очевидны в Западном полушарии, исламском мире и основных странах Южной и Юго-Восточной Азии. Парадоксально, что наименее заметны они были в странах социалистического лагеря, тесно соприкасавшихся с третьим миром, а именно в советской Средней Азии и на Кавказе. Редко обращают внимание на тот факт, что коммунистическая революция стала средством сохранения традиционных жизненных устоев. Направив свои усилия на преобразование четко определенных аспектов жизни — государственной власти, отношений собственности, экономической структуры и т. п.,—она заморозила другие ее стороны в их предреволюционной форме или хотя бы защитила их от постоянных изменений, происходивших в капиталистическом обществе. Во всяком случае, ее самое сильное оружие — абсолютная государственная власть — оказалось менее эффективным в изменении человеческого поведения, чем считали идеологи, прославлявшие «человека нового социалистического общества» и клеймившие «тоталитаризм». Узбеки и таджики, жившие к северу от советско-афганской границы, были образованными и более цивилизованными и богатыми, чем те, кто жил к югу от нее, однако обычаи тех и других не имели резких различий, как можно было ожидать после семидесяти лет социализма. Кровная месть была, возможно, не главной заботой советской власти на Кавказе начиная с 1930-х годов (хотя факт возникновения наследственной вражды из-за гибели человека в колхозной молотилке в годы коллективизации вошел в анналы советской юриспруденции). Даже спустя более полувека, в начале 1990-х годов, наблюдатели предупреждал" об «опасности национального самоистребления (в Чечне), поскольку большинство чеченских семей втянуто в отношения кровной мести» (Tro/imov/Djangava, 1993).

Культурные последствия этих социальных преобразований еще ждут своего историка. Здесь не место для их рассмотрения, хотя очевидно, что даже в самых консервативных социумах система взаимных обязательств и обычаев подвергалась все большим перегрузкам. «Многочисленная семья в Гане, как и повсюду в Африке, находится под воздействием колоссального стресса. Ее основы рушатся, подобно основам моста, по которому долго двигался слишком большой поток транспорта (...) Сельских стариков и городскую молодежь разделили сотни миль плохих дорог и века цивилизации» (Harden, 1990, Р- &7

С политической точки зрения проще оценить эти парадоксальные перемены. После вступления основной части населения, по крайней мере молодежи и городских жителей, в современную эпоху монополия малочисленных про-

394

«Золотая эпоха*

западных элит, написавших первую главу постколониальной истории, была подвергнута сомнению. Вместе с ней под сомнение были поставлены программы, идеологии, даже словарь политического дискурса — все, на чем строились новые государства. Новые представители городского населения, новые средние классы, какими бы образованными они ни были, просто в силу своей численности не могли походить на прежние элиты, чувствовавшие себя на равных с колониалистами и своими коллегами—выпускниками европейских или американских школ. Часто (это было особенно заметно в Южной Азии) эти элиты вызывали недовольство населения. Во всяком случае, массы бедняков не разделяли их веры в рожденную девятнадцатым веком идею секу-лярного прогресса. В мусульманских странах конфликт между старыми светскими лидерами и новой исламской народной демократией становился все более взрывоопасным. От Алжира до Турции ценности, которые в странах западного либерализма ассоциируются с конституционным правлением и торжеством закона, как, например, права женщин (там, где они существовали), приходилось защищать от демократии с помощью армии. Это делали вожди, некогда

освободившие свои страны от колонизаторов, или их наследники.

Этот конфликт не ограничился только исламскими странами, так же как и протест против прежних ценностей прогресса не ограничивался лишь массами бедного населения. Отстаиваемая индийской партией Джаната идеология индуистской исключительности пользовалась значительной поддержкой нового бизнеса и средних слоев общества. Неистовый религиозно-этнический национализм, который в 1980-6 годы превратил мирную Шри-Ланку в военную мясорубку, сравнимую только с Сальвадором, возник в процветающей буддистской стране совершенно неожиданно. Он стал следствием двух социальных трансформаций — глубокого кризиса в деревне, где рухнул социальный порядок, и массового роста прослойки образованной молодежи (Spencer, 1990). Деревенское общество, подвергшееся изменениям вследствие миграции населения в город и обратно и растущего расслоения на бедных и богатых, которые принесла с собой экономика наличных денег, ставшее социально нестабильным вследствие исчезновения физических и лингвистических признаков касты и статуса, разделявших людей, но также определявших их положение, теперь жило в постоянной тревоге за свою целостность. Этим, среди прочего, стали объяснять появление новых символов и ритуалов духовного единения, например внезапное развитие приходских форм буддистского богослужения в 1970-6 годы, заменивших старые частные и домашние формы отправления религиозных обрядов, или введение в школах спортивных дней, начинавшихся с прослушивания национального гимна, звучавшего со взятых напрокат кассет.

Такой была политика изменяющегося и взрывоопасного мира. Еще менее предсказуемой ее делало то, что во многих странах третьего мира общена-

Третиймир 395

циональной политики в том смысле, как понимают ее на Западе со времен французской революции, или не существовало вовсе, или не имелось рычагов для ее функционирования. Там, где наличествовали давние политические традиции с народными корнями или хотя бы молчаливая поддержка массами «политических классов», которые ими руководили, определенную степень преемственности все же можно было поддерживать. Колумбийцы, как знают читатели Гарсиа Маркеса, продолжали рождаться маленькими либералами или маленькими консерваторами, как это было сто лет назад, хотя содержимое бутылок давно могло не соответствовать этикеткам. Индийский национальный конгресс преобразовывался, реформировался и делился на части за полвека, прошедшие с обретения независимости, однако до всеобщих выборов 1990 года, за незначительным исключением, в него продолжали выбирать тех, кого волновали его исторические цели и традиции. Хотя коммунизм и рушился в других частях Индии, благодаря левым традициям, укоренившимся в Западной Бенгалии, а также компетентному управлению, осуществляемому коммунистической (марксистской) партией Индии, коммунисты почти непрерывно возглавляли этот индийский штат, где символами антиколониальной борьбы против Великобритании всегда были не Ганди и даже не Неру, а террористы и Субха Боз.