Московская дискуссия началась в сентябре; Павленко рассказал о ней Слонимскому в письме 26 сентября 1931 г.:
Приехав в Москву, я попал с корабля на бал, с москворецкого парохода на дискуссию ВССП, за неделю измотался в доску и только сейчас сажусь за письмо Вам, чтобы дружески отвести душу Московская дискуссия была отвратительно интересной. Она вскрыла (неожиданно — удачно) многое из того, что никак не удавалось прощупать в течение года будничной работы внутри ВССП. Самое прискорбное, что никакого левого крыла не получилось, были отдельные левые выступления, друг с другом не связанные и иногда друг другу противоречащие. Знаменательно, что вслед за правыми, навалившимися на «Соть»
[503] и «Гидроцентраль»
[504], тот же ход, не подумав, сделали и левые. Между нами говоря, Леонова — конечно — трудно считать леваком, но хотя бы тактически следовало отвести от него удары правых. Лидин в предвидении конференции уехал до ноября на Дальний Восток, Огнев от дискуссии смылся в Батум, Всеволод
[505] хитро промолчал, Бабель даже не появился на дискуссии, Малышкин выступать отказался. Соревновались хаиты
[506]. На днях посылаем Вам стенограммы конференции, Вы прочтете их с увлечением. Сейчас, как никогда раньше, необходим «Разговор 5–6», итоговый разговор, сплошные точки над i. Надо подвести черту под всеми разговорами и сказать какие-то простые и веские слова о путях творческого размежевания. И теперь такую книгу можно сделать и серьезнее, и значительнее, чем весною. Нужен творческий манифест, нужен вызов. Это очень страшно, конечно. Уже и сейчас на нас вешают всех собак, многие не подадут при встрече руки, целый ряд дружб на ущербе, но — в конечном счете — это всё такая мелкая чепуха по сравнению с тем, что обязательно, ценою невозможной энергии, надо сделать… На моек, дискуссии я не могу насчитать ни одного выступления, за которое хотелось бы пожать руку. Гольцев?
[507] Говорил почти правильно, но с таким ханжеством, что весь эффект правильности был утерян. Мстиславский? Да, хорошо. Но он как-то не кажется мне творцом, не знаю — почему. Стар, что ли? Остальные пороли чушь. Я, думаю, тоже. Я волновался, плохо говорил, был зол и говорил тупо. У меня есть внутреннее оправдание, что я хотел говорить хорошо, но это, конечно, не в счет. Произвели мы тут перерегистрацию. Вытряхнули 110 человек, и все это люди с двойными фамилиями. Прямо общество провинциальных трагиков: Дудоров-Ордынец, Потехин-Спокойный, Маклакова-Нелидова и т. д. и т. д. Но впечатления очистки Союза нет. По-видимому, надо чистить еще.
Книжка «Разговор пяти или шести» (в ней предполагалось участие кроме Слонимского и Павленко еще Тынянова, Тихонова, Вс. Иванова и, может быть, Олеши) так и не вышла, а материалы дискуссии в Москве и в Ленинграде печатала «Литгазета».
2 ноября 1931 г. «Литгазета» сообщила, что 40 писателей из ВССП (Москва и Ленинград) были приняты председателем СНК Молотовым (на снимке, напечатанном в этом же номере, Слонимский сидит рядом со вторым человеком государства).
Работая в ВССП, Павленко легко заводит контакты, перерастающие в дружбы, с лидерами РАППа Фадеевым, Авербахом, Ермиловым, бывает на Старой площади — в отделе пропаганды и агитации ЦК. Его сарказм зачастую становится циничным, а позиция аппарата — личной:
Я заседаю, злюсь, заседаю, пытаюсь удрать из Москвы… В литературе перерыв перед написанием очередной резолюции… Но накануне (скандала с Замятиным
[508]. — Б.Ф.)
история с Пильняком. Слышали, небось? Вышла у нас «Седьмая Советская»
[509] и вышла «Седьмая Сов.» в Париже. При сличении текстов легко обнаруживается разница, т. е. опять история с «Кр. Деревом»
[510]. У нас в Союзе по этому поводу шум и скрежет зубовой. Есть настроения за исключение его из ВССП — за рецидивизм. Выборы мы свои откладываем на март. Как прошли Ваши? Кто Вы теперь? Генсек или Председатель, или словчились и оказались свободным?
(Январь-февраль 1932 г.).
В таком же тоне и приписка к письму 4 марта 1932 г. о смерти уволенного незадолго перед тем с должности главного редактора «Нового мира» В. П. Полонского:
P.S. А Полонский-то? Упрямый человек: как сняли с «Н. М.» — так и умер. Теперь все говорят: «Неглупый, неглупый старик был».
Павленко не может жить без коридоров власти и в то же время клянет их — нет времени писать:
Тысячи дел, заседаний, хвороб и еще хаос с моей Коммуной, которая никак не хочет закончиться. <…>. Я болен как сто тысяч калек. Союз висит ядром каторжника на голове и прочих оконечностях. А в это время ЛОКАФ
[511] хочет заделать меня своим секретарем. Мне же самому хочется очень немногого: 1) закончить Коммуну, и 2) уехать с Тихоновым в Монголию, о чем уже стоит вопрос в секрет. Ц. К. Между нами: «ЛГ» получила, но не будет печатать письмо Е. Замятина с очень формальным и сухим опровержением заметки «Руде право».
(20 апреля 1932 г.).
Летом 1932 г. Слонимский побывал в Германии, собирая материал для повести о председателе правительства Баварской советской республики 1919 г. Евгении Левинэ. Чтобы получить разрешение на эту поездку, он заранее обратился за помощью к влиятельным друзьям. 25 января 1932 г. Горький из Италии написал Сталину: «Очень прошу Вас: распорядитесь, чтоб выпустили сюда литератора Мих. Слонимского, он едет для работы над новым романом»
[512]. В Москве по просьбе Слонимского постоянно отслеживал продвижение этого вопроса вхожий в московские кабинеты Павленко; он исправно сообщал в Ленинград все новости о продвижении дела (отметим, что после разрешения на поездку Слонимский и Павленко перешли на «ты»).