Центр тяжести - читать онлайн книгу. Автор: Алексей Поляринов cтр.№ 73

– Да?

– Я тебя обожаю.

* * *

Измаил много рассказывал мне о своем ремесле: вообще-то, исправить татуировку размером с ладонь – дело четырех-пяти часов, говорил он. Процедура называется cover up; по сути, это «замазывание» старой татуировки посредством нанесения поверх нее нового рисунка. В тех местах, где новый рисунок не попадает на старый, наносят либо фон, либо, в зависимости от объема, могут «забивать» белым пигментом, который потом немного выцветает и становится телесного цвета. Технология та же, так что боли ровно столько же, сколько и при нанесении на чистый участок кожи. Крови, в принципе, обычно немного, зависит от места, конечно, и от персональных особенностей человека, скорее бывает что-то типа слизи – смесь чернил и вазелина, который наносят на кожу перед нанесением татуировки, плюс мыльный раствор, которым татуировщик протирает кожу от как раз этой слизи.

Он даже разрешил мне посмотреть на то, как он «исправляет» тату Саши, но я сломалась уже на второй минуте; это довольно тяжело – смотреть, как близкому человеку делают больно, даже если сам он/она на это подписался.

– Пойду подышу свежим воздухом.

Я вышла на парковку, присела на «Харлей» Измаила и пару минут, как ребенок, делала вид, будто на полной скорости качу по магистрали сквозь аризонскую пустыню. И тут заметила, что музей через дорогу наконец открылся. Ну, то есть не совсем музей, конечно: в доме напротив была квартира какого-то русского писателя. Как утверждала табличка на стене: «В этом доме жил и работал русский писатель и драматург Иван Ликеев, и здесь же в сентябре 1937 года он был арестован»; о драматурге Ликееве я никогда ничего не слышала, а еще мне было скучно, поэтому из любопытства я решила зайти.

На входе мне выдали билет, замшевые бахилы и попросили не фотографировать. Всего нас было человек пять, и дама-экскурсовод с причудливой прической – ее грязные ломкие седые волосы сплющенным пучком закручивались на макушке и очень напоминали птичье гнездо – вела нас из одной комнаты в другую.

Внутри пахло ладаном. Мы следовали за дамой-гидом и слушали историю каждого предмета в доме. Мы видели кабинет Ликеева, его рабочий стол, огромное пресс-папье из зеленого хрусталя, бирюзовую чашку для карандашей (подарок Бабеля) и звонок для прислуги в виде черепашки.

– За этим столом Ликеев написал свою лучшую пьесу «Очевидение», – говорит дама-с-гнездом-на-голове, – когда кабинет переносили из одной комнаты в другую, стол и диван по просьбе писателя переносили туда же.

«Как интересно, – подумала я, – особенно учитывая, что этот стол вряд ли так уж легко пролезал в эти дверные проемы. И вообще, сколько он весит?»

И еще: сколько людей нужно, чтобы перетащить стол из одного кабинета в другой? Вопрос звучит как шутка, но мне правда интересно, и я пытаюсь уточнить вес и прочие характеристики стола у сотрудницы музея. Она смотрит на меня с подозрением, так, словно я задумала что-то нехорошее.

Там же, в углу, рядом со столом – огромный черный кожаный диван, на котором, как нам объясняет гид, родился сам Ликеев, его братья (включая знаменитого художника-реалиста Дмитрия Ликеева) и почти все его дети, кроме двух. Звучит впечатляюще – на этом диване, прости-господи, рожали писателя и художника – но я вдруг чувствую неловкость, смотрю на диван, и мне кажется, что у меня нет права знать о писателе такие интимные вещи. Я вспоминаю цитату из моего любимого романа «Попугай Флобера»:

«Отчего нас так тянет к реликвиям? Разве мы недостаточно верим словам? Или приметы прожитой жизни содержат в себе какую-то дополнительную правду?»

Мы идем дальше, в «комнату отдыха» – здесь стоят таз и кувшин для умывания, гантели, съемцы (специальный аппарат, чтоб снимать сапоги), шкафчик с лекарствами, «гигроскопической» ватой и сиропом от кашля, разбитое зеркальце, граммофон, резная деревянная чернильница, на стенах – копии фресок Рафаэля, на полках – множество книг, среди которых «Критика чистого разума» в оригинале и Коран (французский перевод). И тут я начинаю понимать: все это не просто экспонаты – это личные вещи. Личные. Ликеев трогал их, пользовался ими каждый день, делал заметки в книгах, загибал уголки, – и теперь все они здесь, под стеклом, – мумии вещей. И это странно, но я чувствую себя чужой в этой комнате, так, словно вошла без приглашения, нарушила чье-то личное пространство.

Как хорошо все-таки, что в девятнадцатом веке не было интернета. Вот уж чего я точно не хотела бы видеть, так это восстановленной из кэша истории браузера с ноутбука Толстого или Достоевского.

Я снова вспоминаю «Попугая…» Барнса, и у меня пара вопросов по мотивам: почему вещи писателей мы ценим не меньше, а иногда и больше, чем, собственно, тексты? Ведь лучший – и единственный – способ приблизиться к автору – прочесть его книги, разве нет? Где тут граница между почитанием и фетишизмом? Есть ли она вообще, эта граница? Или я просто слишком много думаю? Неужели тот факт, что я видела диван, на котором рожали Ликеева (и его братьев и всех детей, кроме двух), может как-то обогатить мой опыт чтения его книг? Или – мой опыт per se?

Мы идем дальше – в комнату с арочными потолками, ту самую, где Ликеев написал другую свою пьесу «Притяжение», на потолке – стальные кольца. «Здесь была кладовая, – объясняет дама-гид. – И продукты подвешивали на крюках, в воздухе, чтобы мыши и крысы не могли добраться до них».

Тут есть какая-то метафора, но мне не хватает ума, чтобы ее сформулировать.

* * *

В тусовке гиперреалистов я быстро стала своей, хотя и не была художницей и даже, честно говоря, не стремилась ей быть. Меня все называли Саша+1, и мне это даже нравилось. Единственный, кто недолюбливал меня, – Караташ. И я его тоже – не очень. Он часто заходил в тату-салон – вообще, именно там, у Измаила, чаще всего собирались гиперреалисты. И Караташ тоже, хотя внешне он, конечно, сильно выделялся на фоне остальных: всегда идеально черно-белый, гладко выбритый и выглаженный, и кожа на лице всегда жутковато-розовая, полупрозрачная, – заходил обсудить одну из своих будущих скульптур и оставался на целый день. Дико бесил меня. Он был гораздо старше Саши, во всяком случае, выглядел лет на сорок – сорок пять, не меньше, и тем не менее относился к ней с благоговением. Вообще, я быстро поняла, что Саша – важный для них для всех человек.

Она – она была как связующее звено. Знаешь, есть такие люди: они обладают мощнейшей внутренней гравитацией – ты попадаешь под действие их обаяния и ума и сам не замечаешь того, как твоя жизнь начинает вращаться вокруг них, как спутник вокруг планеты. Она была центром тяжести для всех гиперреалистов. И для меня.

Они с Караташем часто обсуждали что-то наедине, даже меня не брали с собой сначала, я дико ревновала, конечно, но потом быстро поняла, что отношения у них совсем другие: сперва я думала, что Саша вроде как подмастерье Караташа, поставляет ему материалы, помогает работать над инсталляциями, но очень быстро поняла, что все наоборот – это он был ее оруженосцем.

Он как-то позвонил мне – голос смущенный, сдавленный, – мы с ним не очень ладили, поэтому звонок сильно меня удивил: