Кровавый век - читать онлайн книгу. Автор: Мирослав Попович cтр.№ 320

В 1955 году советские люди услышали музыку и увидели танцы, которые были не просто экзотичными, а абсолютно другими, как и индийская философия или литература. Если же мы обратимся к сути дела, на минуту забыв о национальном колорите, то вождь Индии Джавахарлал Неру с его английским университетским образованием предстает перед нами в первую очередь как либеральный социалист фабианской школы, только практически и намного более левого толка по сравнению с английскими коллегами. Это относится не только к Неру и индийским левым политикам, но и ко многим лидерам «неприсоединившихся». Американский экономист Джон Гэлбрейт, который был, между прочим, во времена Джона Кеннеди послом в Индии и хорошо знал эту страну, писал: «В Оксфорде, Лондонской школе экономики и Сорбонне англичане и французы учили элиту в духе глубокой веры в социализм». ^[757] Африканская элита начала заявлять о своем марксизме через несколько лет после начала движения «неприсоединения». Лидеры независимой Индии выражали симпатии к Марксу и Ленину в годы борьбы, а после победы больше отмечали свое национальное своеобразие.

Когда Неру стал премьер-министром Индии, первые же его шаги были направлены на создание социалистического сектора экономики. Это имело очень простое объяснение. «Должны ли мы идти английским, французским или американским путем? – спрашивал Неру. Ответ был очевидным: – Разве мы имеем время в 100–150 лет, чтобы достичь нашей цели? Это абсолютно неприемлемо. В таком случае мы просто погибнем». ^[758] Социалистические установки Неру имеют и гуманистические, и практические принципы, поскольку, как и Ленин, как и Мао Цзэдун, Неру не мог ждать. Отсюда и симпатии Неру к русскому эксперименту. «В то время, когда остальной мир задыхался в лапах депрессии и в определенном смысле возвращался назад, в советской стране создавался новый большой мир. Шагая по заветам великого Ленина, Россия заглянула в будущее и думала только о том, что должно быть, тогда как другие страны лежали, придавленные мертвой хваткой прошлого, и тратили свои силы на то, чтобы сохранить ненужные реликвии прошлой эпохи. На меня, в частности, произвели сильное впечатление сообщения о больших успехах, достигнутых при Советской власти в отсталых районах Средней Азии. Поэтому волей-неволей я был полностью на стороне России; существование Советского Союза было светлым и отрадным явлением в темном и мрачном мире». ^[759]

Правда, безоблачный образ России потускнел и забеспокоил Неру в 1937 г., и попытки объяснить самому себе факты сталинского террора гипотезами о каком-то невероятном антиправительственном заговоре не до конца успокоили совесть левого интеллектуала. Так, в конечном итоге, было и в Европе, и если большинство европейских и американских левых все же простили Сталину расправу с «троцкистской оппозицией», то для азиатских учеников Оксфорда и Сорбонны это было тем более естественно – для них еще больше, чем для европейских антифашистов, красная Россия была главной опорой в борьбе за свободу и независимость.

Конечно, Сталин не мог считать «своим» политика с такими либерально-интеллигентскими «колебаниями». Однако в эпоху «критики культа личности Сталина» можно было бы пренебречь демократическими сомнениями Неру относительно 1937 года.

Индия стала парламентской республикой с многопартийной системой, со свободными выборами, с оппозицией и относительно свободной прессой, и здесь уже никакие стратегические интересы и социалистические лозунги не могли вызывать доверия у русских коммунистов. Отсюда – даже во времена провозглашения самых нежных братских отношений, хинди руси бхай бхай, – кислые наставления по адресу «прогрессивного индийского лидера» относительно недооценки им роли рабочего класса и опасности проимпериалистической реакции. Более легко было примириться с Насером, хотя он жестоко преследовал коммунистов: там был понятен твердый режим.

Конституция провозгласила Индию демократическим государством, сувереном которого является единая индийская нация. Сразу возникла проблема, существует ли в действительности индийская нация, или же ее еще следует «создать»: подобная проблема, сформулированная деятелями Италии после победы Рисорджименто, была там намного менее острой. Собственно, у Неру в соответствии с политической традицией Индийского национального конгресса теоретических и юридических сомнений не было: провозгласив Индию демократией, Конституция тем самым считала народ Индии, суверена этого государства, «политической нацией». Но реально ситуация Индии кричаще противоречила европейским представления о нациях. Сегодня население субконтинента, провозглашенного индийской нацией, не имеет в сущности ничего общего с национальной структурой в европейском понимании, и с западной точки зрения, кажется хаотической смесью, в которой нечего искать чего-то постоянного.

Архаика в каждой цивилизации остается архаикой. Но в Индии ситуация особенная. Четыре пятых населения живет в селах. Четыре пятых населения неграмотны. В 1960-х гг. четверть крестьян имела радио, 9 % – электричество. И все. Это значит, что село преимущественно неграмотно и живет на обочине путей мировой и новейшей индийской культуры, в обществе тысячелетних традиций. Из года в год, из века в век теми же орудиями с теми же волами обрабатываются земли, изможденность которых достигла предела.

Относительная самостоятельность села с его натуральным хозяйством и архаичной культурой – самая первая основа застойной стабильности субконтинента.

Второй основой стабильности исторически была не трибалистская система и выросшая на ее основе этнонациональная, а кастовая система.

Индия на фоне Китая кажется страной предельно аморфной. Собственно, неясно, можно ли назвать Индию страной – в отличие от Китая, она заселена не одним этносом. В Индии основным понятием для переписи населения является понятие mother tongue, родного языка элементарного сообщества, к которому себя опрашиваемый сам относит: это может быть группа, разговаривающая на каком-нибудь варианте одного из многих десятков индийских языков, – принадлежащих или к группам языков (не диалектов!) синдхи, распространенных на северо-западе субконтинента (в том числе в Пакистане), или к восточным группам языков, в том числе распространенным в долине Брахмапутры бенгали, или языков групп панджаби, гуджарати, раджастани… (И это не считая языков дравидийских или тибето-бирманских!) Само отождествление с группой на основе языка вообще индийцам не свойственно. Один из опрашиваемых во время переписи назвал своим «родным языком»… сибирский, но не мог объяснить, что это значит. Индиец может считать себя хинди, тогда как говорит на другом языке, и может не считать себя хинди, хотя говорит на одном из его диалектов. Да и что такое хинди, когда крестьяне центрального региона, региона вокруг города Дели и восточной части штата Уттар Прадеш, где официально считается распространенным именно этот язык, не понимают друг друга, если живут в слишком отдаленных селах! Что такое литературный или официальный хинди? Диалекты, которые назывались хиндустани, имели вариант, используемый в мусульманской литературе, – ведь город Дели был столицей империи Моголов, и сам регион хинди был центром исламской государственности и культуры. Этот вариант, урду, отброшен пуристами – противниками культуры ислама, – потому что в нем много персидских заимствований; сегодня он, искусственно облагороженный индуистской древностью, известен как литературный хинди. Не слишком интеллигентный человек из района хинди скорее будет разговаривать на английском, чем на литературном хинди.