Кровавый век - читать онлайн книгу. Автор: Мирослав Попович cтр.№ 316

Именно «культурная революция» сделала Мао Цзэдуна явлением мировой идеологической жизни. В 1970-х гг. родился термин «маоизм», который приобрел значение, близкое к значению слова «троцкизм».

Мао Цзэдун неожиданно умер 9 сентября 1976 г. А уже 6 октября этого года были арестованы его ближайшие соратники последнего десятилетия – так называемая «банда четырех». Это были Ван Хунвень, Чжан Чуньцяо, вдова Мао Цзэдуна Цзян Цин и автор первой ласточки «культурной революции» Яо Веньюань. Куда-то делись многие лица, которые выдвинулись в ходе «культурной революции» (в том числе племянник Мао Цзэдуна – Мао Юаньсинь, якобы убитый во время ареста). Официальным преемником Мао стал молодой (55-летний) Хуа Гофэн. Фактически же первым лицом в государстве и партии стал с 1977 г. Дэн Сяопин, возвращенный из небытия усилиями уцелевших «кадровых работников высшего звена». Хуа Гофэн был отстранен от власти в 1980–1981 гг. В последние два десятка лет своей чуть ли не столетней жизни Дэн был тихим диктатором красного Китая, невзирая на скромность официальной должности, которую он занимал (Дэн Сяопин стал всего лишь председателем Военного совета ЦК КПК, а с 1987 г. вообще не занимал официальных должностей, оставаясь первым лицом в стране).

Похороны Мао Цзэдуна

В Китае произошло чудо политической стабилизации, немыслимое ни в одной из стран мира: Мао Цзэдун, который относился с холодным пренебрежением к жизням и абстрактных миллионов, и конкретных очень хорошо знакомых ему старых товарищей по борьбе, капризный деспот, который изувечил жизнь почти всем, с кем его сводила судьба, интриган, не знающий покоя и утешающийся воспетой им смертью врагов, – этот непримиримый личный враг нового хозяина страны Дэн Сяопина был провозглашен после смерти полубогом, легендой китайской революции, неприкосновенным классиком марксистской мысли. Его жертвы не осмелились на что-то, подобное (даже в самой малой степени) «критике культа личности Мао» – наоборот, они раздули настоящий политико-религиозный культ покойника, «навеки», во «вневременье» помещенного в старинной китайской архитектуры мавзолей на огромной пекинской площади Тяньаньмэнь.

Всех вместила просторная марксистско-ленинская могила – и Мао, и его врагов. Даже просоветский «правый» Чжан Веньтянь в августе 1979 г. был реабилитирован посмертно и перепохоронен на кладбище героев революции, а смешнее всего, что и он оценен как «твердый последователь линии Мао».

Следовательно, было ли устранение или уничтожение конкурентов и скрытых и явных личных врагов главной целью авантюры, затеянной Мао Цзэдуном?

Болезненная жажда власти и зависть к авторитету собственных соратников, вне всяких сомнений, всегда были глубокими психологическими мотивами авантюристской политики Мао, но нет никаких оснований утверждать, что молодежный уличный террор был единственным выходом для Великого Вождя. Окружение Мао было в отчаянии от постоянной лихорадки политического быта, от судорог, которые с ужасной регулярностью охватывали весь общественный организм, – в соответствии с «Бесами» Достоевского, «единственно, чтобы не было скучно». А Мао изобретал все новые и новые судороги, и последние снискали ему мировое признание в ультралевых кругах.

Мао затеял борьбу против властной бюрократии, возглавив недовольство невероятно нищих китайских масс быстро перезрелым аппаратом диктатуры. Это и было сущностью так называемого маоизма. Формулировки, которые фигурировали и в «Великих стратегических установках», и в самодеятельных дацзыбао, чрезвычайно жестки: Мао направлял борьбу против «горстки самых крупных лиц в партии, которые стоят у власти». Не он, а «горстка» нескольких самых «крупных лиц» стоят у власти в Китае, используя свои связи с такими же, но самыми «крупными лицами» провинциальных властных систем помельче! Энергия недовольства, самая сильная у молодежи и особенно ученической молодежи, превратилась за некоторое время в энергию солидарности «левых революционных группировок» с Великим Мао.

Великий Мао

Против кого же была направлена эта энергия? Конечно, против «начальников», но сама по себе ненависть к руководству немедленно становится страшной разрушительной силой. Враги, которые якобы захватили власть в партии и государстве, – это «ревизионисты», то есть агенты («шпионы») СССР, России, но для них есть и «теоретическое» определение – «люди, которые идут капиталистическим путем». Кто хочет хоть немножко руководствоваться здравым смыслом, мог бы поискать критерии, на основании которых один путь называется капиталистическим, другой – коммунистическим. Но здесь – не сфера здравого смысла. Образ «пути» здесь более близок к архаичному дао, чем к политическому пути как мнимой линии в политико-экономических координатах. «Капиталистический путь» значит просто зло, а еще лучше – заморское зло, а «ревизионисты» для малообразованного энтузиаста – почти то же, что «заморские черти».

Тогда на что больше похоже китайское левое молодежное движение второй половины 1960-х – на свои европейские аналоги или на движение «боксеров»-ихэтуанов начала века? Ведь «старая царица» Цы Си так же, как и Мао, делала вид, будто сочувствует молодым повстанцам, которые шли громить логова «заморских чертей». Она так же отреклась от них, когда это стало ей выгодно. Ихэтуаны, правда, были менее выражены прокоммунистическими, чем их предшественники в XIX веке, – члены сект – сецзя. Их социального происхождения ненависть полностью направлена была на чужестранцев. О хунвейбинах можно сказать обратное: социальная их ненависть направлена на свою властную бюрократию, но знаком, символикой этих «своих чужих» оставались «заморские черти» – «ревизионисты».

Следовательно, движение хунвейбинов – продолжение китайской истории, которая только использует словесную символику европейских «красных»? Но нетрудно найти и другие мировые аналогии.

Опора центральной деспотической власти на агрессивное недовольство слабых и униженных – явление, сопровождавшее всю человеческую историю. Возможно, наиболее справедливой была бы аналогия с попыткой Троцкого в середине 1920-х опереться на молодежь в борьбе с возглавляемой Сталиным группой коммунистических лидеров старших поколений. Но даже и эта аналогия, сама по себе справедливая, мало что объясняет, – вряд ли Мао сознательно пользовался примером «красного льва революции».

Радикализм китайских молодых «шестидесятников» коренится в собственной социальной практике послереволюционного развития Китая. Традиционные бунтарско-коммунистические образцы объединились со стремлением китайской коммунистической бюрократии быть похожими на мировые левые молодежные движения, отмежеваться от бюрократического аппарата и, использовав левые настроения молодежи, укрепить собственную бюрократическую власть.