III рейх. Социализм Гитлера - читать онлайн книгу. Автор: Олег Пленков cтр.№ 2

С другой стороны, даже в старых, но хороших классических работах по политической истории начиная с XIX века присутствовал анализ элементов социальной истории, развития искусства, эволюции-языка и т. п. Дело в том, что в реальной жизни того «аналитического разделения», к которому прибегают исследователи, нет и в помине.

Представляется, что как раз история общества в эпоху нацизма особенно актуальна в современных российских условиях, которые во многих отношениях можно охарактеризовать как «предтоталитарные» и которые в этой связи требуют пристального анализа и своевременного распознания — ведь ядовитый цветок тоталитаризма вырастает именно на благоприятной «социально-повседневной» почве. При этом, в отличие от тоталитарной политики, идеологии или дипломатии, хорошо изученных и уже получивших моральную оценку, тоталитарная повседневность куда менее самоочевидна, куда более многолика и трудна для понимания. Основных причин «трудноуловимости» социальной жизни тоталитарного общества две. Во-первых, в условиях всеобщей общественной мобилизации преобладают не персонифицированные критические суждения и впечатления, а преимущественно аккламации, то есть «массовые восклицания». Во-вторых, возможности для оппозиции и сопротивления — в том числе в аккламативной форме — сужаются в условиях тоталитаризма как никогда.

Именно поэтому не столько помогающими, сколько мешающими преодолеть тоталитарную угрозу зачастую оказываются рассуждения о «тоталитаризме вообще», игнорирующие то глубинно специфическое, что содержалось, скажем, в советском коммунизме, итальянском фашизме или германском нацизме. В 1963 г. немецкий историк Эрих Нольте писал, что концепция тоталитаризма является «приложением к холодной войне»: «Решить проблему, — писал он, — можно лишь в том случае, если понятия “фашизм”, “большевизм” будут изучены по существу, а не будут заранее подгоняться под формальное понятие “тоталитаризм”» ^[2]. Другой известный немецкий ученый, Мартин Бросцат, указывал, что «с понятием тоталитаризма связаны чрезмерная обобщенность, окостенение, статичность образа политического режима, противоречащие его реальной истории, его неоднозначности, его изменениям, подлинной роли отдельных социальных групп» ^[3].

Эти уточнения особенно важны в нынешней россий-. ской ситуации, когда слишком обобщенные суждения о тоталитаризме вызывают справедливое раздражение их явной идеологизированностью. Эпоха тоталитарных систем, как и прочие эпохи человеческой истории, требуют не универсальной доктрины для их преодоления, а — как и всякие иные неповторимые периоды в человеческой истории — проникновения в их действительность, скрупулезных наблюдений, сочувствия, проницательности. Как указывал Исайя Берлин, «гибкость, богатство, способность оперировать различными категориями проблем или подстраиваться под сложные и разнообразные условия можно достичь только утратив логическую простоту, единство, стройность, экономичность, широту охвата и прежде всего получать неизвестное от известного» ^[4].

В то же время, несмотря на необходимость «индивидуального подхода» к различным тоталитарным системам, невозможно обойтись и без их сравнительного анализа. Эмиль Дюркгейм совершенно справедливо указывал, что «история может считаться наукой только в той степени, в какой она объясняет мир, а объяснит его можно только благодаря сравнению». В этом случае мы обнаружим, что очень многие черты советской и нацистской систем похожи: архаическая готовность больших масс к авторитаризму, способы легитимации обоих режимов, игнорирование проблемы дискриминации и преследования многих сотен тысяч людей. Сходны и посттоталитарные черты обоих обществ: подобно тому как немцы еще в начала 50-х гг. вспоминали об эпохе 1933–1939 гг. (то есть до войны) как наиболее стабильной, спокойной и умиротворенной в социальном отношении ^[5], так и многие россияне после 1991 г. вспоминали о советской эпохе и собственном социальном положении в те времена с сожалением об «утерянном рае».

Немцы не сразу избавились от «обаяния» социального строя Третьего Рейха и долгое время даже его политическую историю видели сквозь «розовые социальные очки». Социальное и политическое измерения нацизма столь радикально отличались друг от друга, что их дву-единство порой казалось немыслимым. Могло даже создаться впечатление, что речь идет о совершенно разных периодах истории, в одном из которых («политическом») все было жалко и мерзко, а в другом («социальном»), напротив, царило благолепие. К тому же, в отличие от большевизма, бонапартизма, итальянского фашизма, нацистская диктатура утвердилась на очень широкой демократической базе. Примечательно, что многие известные современники нацизма испытывали к нему симпатии: молодой У. Черчилль, Д. Ллойд-Джордж, М. Ганди, И. Ф. Стравинский, К. Гамсун, Э. Паунд, причем у них были свои резоны и мотивы, достойные специального анализа.

До сих пор поиски истинных корней нацизма и причин его удивительной устойчивости и эффективности воздействия на большую и высокоразвитую в культурном и социальном отношении нацию велись в сфере политической истории, идеологии, истории международных отношений, иррационализме и т. д. Эти традиционные подходы более не актуальны — они сделали свое дело, дойдя до пределов собственных возможностей и, в лучшем случае, лишь отчасти сделали вразумительным феномен Гитлера и нацистского движения. Существует дистанция огромного размера между современной историографической картиной, характеризующейся концептуальным осуждением преступлений нацизма, с одной стороны, — и восприятием людей, живших в нацистские времена, с другой. Проведенные в 2001 г. опросы среди репрезентативной группы немцев показали, что в памяти тех, кто жил в нацистские времена, главное место занимают сюжеты, связанные с преодолением безработицы и ликвидацией Версальской системы, — а не насилие в обществе, казавшееся часто необходимым, или преследования евреев. Опросы показали также, что 48 % рядовых современников нацизма в Германии не сомневались в том, что переселение евреев на Восток является необходимой мерой, а 84 % респондентов отмечали, что ничего не знали о лагерях уничтожения и газовых камерах ^[6].

Каким образом абсолютно неприемлемые ныне ценности и установки были «нейтрализованы» пропагандой, оказались невидимыми для общества, как получилось, что цивилизованная и культурная страна окунулась в пучину варварства?

Немецкое развитие в 30-е гг. бросило вызов и марксистской, и либеральной теориям исторического развития и дискредитировало их. В соответствии с либеральной просветительской теорией в Германии должна была осуществиться в первую очередь полномасштабная демократизация, ибо именно эта страна обладала самой высокой в мире степенью грамотности в мире. Согласно марксисткой теории, Германия, как высокоразвитая капиталистическая страна, имеющая самый сознательный и многочисленный рабочий класс, должна была в своем революционном развитии указать путь другим странам. То, что произошло на самом деле в Германии, опрокинуло все расчеты и предположения.