Всеобщая история любви - читать онлайн книгу. Автор: Диана Акерман cтр.№ 39

Когда рассказчик признается, что его страсть к Альбертине – это на самом деле новая форма его детской любви к матери, это признание выглядит классически фрейдистским. Он даже признается, что ни одна из его любовниц не любила его так нежно и не делала таким счастливым, как мать, любовь которой была абсолютной и неизменной, реперной точкой на розетке компаса его детства. В романе «В поисках утраченного времени» немало параллелей с теориями Фрейда, и, хотя Пруст мог видеть работы Фрейда, ни в его письмах, ни в других произведениях нет указаний на то, что он с ними знаком. Его одержимость матерью кажется нам сейчас такой притягательной потому, что она была нечаянным, хотя и крайним примером всецелой фиксации ребенка на одном из родителей – тем, что Фрейд назвал эдиповым комплексом. Однако общее отношение Пруста к любви очень отличается от представления о ней Фрейда. Если Фрейд считает, что источник любви – сублимированное половое влечение, то Пруст не считает любовь извращенным, замаскированным или переиначенным сексуальным влечением. Для него секс – это составная часть любви, потому что он побуждает к близости, однако любовь возникает из присущей только ей потребности. Любовь – это не то, что человек наследует; он должен ее искать. Почему любовь драгоценна? Потому что она – великий стимул, позволяющий нам ощущать свое единство со всем, что имеет отношение к жизни, – с людьми и предметами, с животными и городами. Человеку нужна любовь, чтобы чувствовать себя гармоничным, ощущать себя частью богатого ландшафта собственной жизни. Поэтому, когда рассказчик чувствует мир природы особенно тонко, он жаждет женщину, чтобы ее полюбить. Любя и человека, и природу одновременно, он способен усилить свою страсть и к тому и к другому. Это обостряет все его чувства, привлекает его внимание и делает его сверхвосприимчивым ко всему, что его окружает, к каждому нюансу. Как лес не бывает однообразным, так и человек, когда влюблен, наполняется новыми оттенками и звуками. Любимый становится воплощением многообразия, и влюбленный может перенести всю свою сексуальную энергию, увлеченность и полный восторг на это воплощение. Можно смело сравнить сексуальное возбуждение с твердой валютой сознания, которую можно тратить где угодно.

Экстаз – вот к чему стремятся все. Это не любовь и не секс, а страстная, чрезмерная напряженность, когда ощущаешь жизнь как радость и трепет. Это восторженное состояние не наделяет жизнь смыслом, но без него жизнь кажется пустой. Во всем виновата вероломная привычка – особенно коварный разбойник, который душит страсть и убивает любовь. Привычка переводит нашу жизнь на автопилот. Пруст приводит в пример человека, идущего по своему дому в темноте: на самом деле он не видит мебель в прихожей, но знает, где она находится, и инстинктивно обходит ее стороной. Когда наконец мы кем-то уже обладаем, то начинаем считать это обладание чем-то само собой разумеющимся, и страсть вскоре идет на убыль. Только недостижимое и ускользающее по-настоящему соблазнительно. Каждого человека раз за разом влечет к предсказуемому типу любимого. У каждого – свой привычный шаблон любви и потерь: «Мужчин, которых бросили несколько женщин, почти всегда бросали одинаково – как из-за их склада, так и в силу определенных и всегда одинаковых реакций, которые можно просчитать: каждого мужчину предают по-своему…»

Для Пруста человеческая любовь – это не одна из эпизодических ролей божественной любви. Скорее это сознательный, в высшей степени созидательный акт единения с любимым – единения, которое, овладевая этим человеком, распространяется через него на все проявления жизни. Как говорил Пруст: «Дело в том, что человек почти ничего или совсем ничего не значит; почти все – это череда эмоций и страданий; подобные несчастья уже заставляли нас в прошлом ощущать свою связь с ней…» Всякий раз, когда рассказчик смотрит на Альбертину, все его чувства – вкуса, обоняния и осязания – достигают максимума; ее он использует как средство проявления своих чувств. Она всего лишь «подобна круглому камню, на который налип снег; она – производящий центр огромного сооружения, построенного на плоскости моего сердца». Альбертина становится средством расширения его собственных возможностей – увеличительным стеклом, которое расширяет и совершенствует его чувства. Мы любим людей не ради них самих, или объективно; совсем наоборот, «мы их постоянно меняем, чтобы они соответствовали нашим желаниям и страхам… они – всего лишь обширное и неопределенное пространство, в котором укореняются наши привязанности… Для других людей это трагедия – то, что они для нас всего лишь витрины для очень недолговечной коллекции нашего собственного сознания». И это только потому, что нам нужны люди, чтобы, когда мы влюбляемся, чувствовать любовь.

Но любовь – это еще и щекочущий нервы приступ страданий, на которые человек идет добровольно. Если любовь, чтобы цвести, требует трудностей и, чтобы возбуждать, мучений, то как без этого обойтись? «Любовь – это взаимная пытка», – приходит к выводу Пруст. Влюбленные Пруста, как правило, – трагически неуверенные и эмоционально зависимые мазохисты, как и сам Пруст. Они начинают любовный роман не для того, чтобы избежать страданий; наоборот, они стремятся страдать как можно больше. Именно к этому все мы стремимся, говорит Пруст, потому что страдание делает нас шаманами, позволяя нам проникнуть в священную и сокрытую сердцевину жизни.

Неуверенный в своей подлинной привлекательности, Пруст давал официантам слишком большие чаевые, дарил друзьям ошеломляюще роскошные подарки и вообще пытался купить симпатию и завоевать признание людей. И он делал это так остроумно, умно и стильно, что людям очень нравилось бывать в его обществе. Но другое дело – любовь. Родители Пруста твердили ему, что он «слабохарактерный», – чтобы он не боролся со своей болезнью и не занимался серьезной работой. Они думали, что этот метод суровой критики вдохновит его, заставит доказать, что они ошибаются. Однако он привел к противоположному: со временем Пруст просто стал верить тому, что ему говорили. Или он стал таким снобом из-за низкой самооценки? Один из его биографов, Роналд Хейман, полагает так: