Миф. Греческие мифы в пересказе - читать онлайн книгу. Автор: Стивен Фрай cтр.№ 30

Естественно, что из всех бессмертных сильнее прочих любил человечество его художник-создатель — Прометей. Он и брат его Эпиметей проводили с людьми больше времени, чем на Олимпе, в компании себе подобных бессмертных.

Прометея расстраивало, что ему позволили вылепить лишь мужчин: он чувствовал, что этой клонированной однополой расе недостает разнообразия — и во взглядах, и в нравах, и в характерах, — а также способности размножаться и создавать новые личности. Его человечество было счастливо, да, но Прометею подобное безопасное, безо всяких испытаний бытие виделось лишенным задора. Чтобы приблизиться к богоподобию, какое заслуживали его создания, человечеству чего-то не хватало. Им нужен огонь. Настоящий, горячий, яростный, мерцающий, пылающий огонь, чтобы они могли оттаивать, плавить, коптить, жарить, кипятить, печь, выделывать и ковать; а еще им нужен был внутренний творческий огонь — божественный огонь, чтобы смогли они думать, воображать, дерзать и делать.

Чем больше Прометей приглядывал за своим творением и жил с ним, тем больше убеждался, что огонь — именно то, что им нужно. И знал, где его добыть.

Прометей оглядел двойную вершину Олимпа, нависавшую над ним. Высочайший пик, Митикас, достигал почти десяти тысяч пусов, до самых облаков. Рядом — на двести-триста футов ниже, но куда более труднодосягаемая скалистая Стефани. На западе темнели вершины Сколио. Прометей знал, что гаснувшие лучи вечернего солнца скроют это восхождение — сложнейшее из всех — от богов, царивших наверху, и потому начал опасный подъем, уверенный, что влезет на вершину незамеченным.

Никогда прежде Прометей Зевса не ослушивался. Ни в чем по-крупному. В играх, забегах, потасовках и соревнованиях за сердца нимф он запросто дразнил и поддевал друга, но никогда не восставал против него впрямую. Без последствий иерархию пантеона не очень-то нарушишь. Зевс — друг сердечный, однако он в первую очередь Зевс.

И все же Прометей не сомневался в своих действиях. Как бы ни любил он Зевса, человечество стало ему дороже. Воодушевление и решимость, какие ощущал он внутри, были сильнее любого страха перед божественным гневом. Совсем не хотелось досаждать другу, но, когда пришлось выбирать, выбора не оказалось.

Прометей одолел отвесную стену Сколио, и тут западные врата за солнечной колесницей Аполлона закрылись, всю гору окутало тьмой. Пригибаясь, Прометей прокрался вокруг иззубренного выступа, венчавшего чашу амфитеатра Мегала Казания. Впереди виднелось Плато муз, оно мерцало пляшущими отблесками света от огней Гефестова горнила примерно в семи сотнях пусов дальше.

По другую сторону Олимпа боги ужинали. Прометей слышал лиру Аполлона, свирель Гермеса, каркающий смех Ареса и рык Артемидиных гончих. Цепляясь за внешние стены кузни, титан подбирался к ее входу. Завернув за выступ, он оторопел: на земле перед огнем распластался навзничь нагой исполин Бронт. Прометей затаился в тени. Он знал, что циклопы помогают Гефесту, но что они спят при кузне — этого он учесть не мог.

У самого входа он разглядел ферулу, ее еще иногда называют сильфией или же исполинским фенхелем (Ferula communis), — не тот же самый овощ, похожий на луковицу, какой мы ныне применяем, чтобы сообщить рыбному блюду приятный анисовый дух, но его близкий родственник. Прометей склонился и выдернул длинный бодрый росток. В стебле нашлась густая, похожая на вату сердцевина. Очистив от листьев, Прометей протянул его через порог, над сонной, бормотавшей тушей Бронта, к огню. Жара, что источало горнило, оказалось достаточно, чтобы конец стебля занялся. Прометей подтянул его обратно, со всей возможной осторожностью — но не смог предотвратить падение искры с шипевшего стебля прямиком Бронту на грудь. Кожа циклопа заскворчала и зашипела, и он проснулся, ревя от боли. Пока Бронт спросонья разглядывал свою грудь, пытаясь понять, откуда взялась эта боль и что она могла означать, Прометей схватил росток и удрал.

Прометей слез с олимпа, зажав росток фенхеля в зубах; сердцевина тлела. Примерно каждые пять минут Прометей вытаскивал стебель изо рта и осторожно раздувал пламя, берег его сияние. Наконец, добравшись до безопасного места в долине, он отправился в людское селение, где они с братом обжились.

Можно было бы возразить, что Прометей наверняка мог научить людей высекать огонь из камней или трением палочек, но следует помнить, что Прометей украл огонь с небес — божественный огонь. Вероятно, он принес людям внутреннюю искру, что само по себе разжигает в человеке любопытство потереть палочки или постукать камни друг о друга.

Когда он показал людям скакавшего, плясавшего и метавшегося демона, они закричали от страха и отпрянули от пламени. Но любопытство вскоре взяло верх над страхом, и они начали радоваться этой волшебной новой игрушке, веществу, явлению — назовите, как желаете. От Прометея они узнали, что огонь не враг им, а могущественный друг, у которого, если его приручить, найдутся тысячи тысяч применений.

Прометей пошел от деревни к деревне и везде показывал, как изготовить инструменты и оружие, как обжигать глиняные горшки, готовить мясо и печь зерновое тесто, и все это вскоре запустило лавину умений, подняв человека над зверями-хищниками, которым нечего было противопоставить копьям и стрелам с металлическими наконечниками.

Довольно скоро Зевсу случилось глянуть с Олимпа, и он увидел точки плясавшего оранжевого света, повсюду испещрявшие пейзаж. Он тут же понял, что произошло. И вызнавать, кто виноват, тоже не понадобилось. Гнев Зевса был стремителен и ужасен. Никогда и никто прежде не видывал подобной всепоглощающей, сокрушительной, апокалиптической ярости. Даже Уран в муках своего увечья не преисполнялся такого мстительного неистовства. Урана сверг сын, к которому отец не питал никакого уважения, а Зевса предал друг, которого он любил сильнее всех остальных. Не придумать предательства ужасней.

Гнев Зевса оказался совершенно беспредельным, и все олимпийцы боялись, что Прометея разнесет такая сила, что и атомы его никогда не восстановятся. Возможно, подобная судьба и постигла бы прежде любимого титана, если бы не мудрое и уравновешивающее влияние Метиды у Зевса в голове: она посоветовала месть тоньше и достойнее. Сила божественной ярости нисколько не уменьшилась — она сделалась сфокусированнее, направилась в более отчетливые русла возмездия. Нужно оставить Прометея до поры и обрушить космическую ярость на людей — ничтожных дерзких людишек, творение, которое Зевс так любил, а теперь не питал к нему ничего, кроме обиды и холодного высокомерия.

Целую неделю под присмотром посуровевшей и обеспокоенной Афины Владыка богов сновал взад-вперед перед своим троном и решал, какую расплату лучше всего назначить за присвоение огня, за дерзость подражать олимпийцам. Внутренний голос, казалось, шепчет ему, что однажды, какую бы месть он ни выбрал, человечество устремится ввысь и сделается под стать богам — или, что еще ужасней, перестанет в них нуждаться и решит, что может их забыть. Никакого преклонения, никаких молитв небесному Олимпу. Перспектива показалась Зевсу слишком богохульной и нелепой, он ее забросил, но одно то, что подобная возмутительная мысль могла закрасться ему в голову, лишь подогрело его бешенство.