Сезон зверя - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Федоров cтр.№ 50

– А вы откуда знаете? – удивилась Верка.

– Наша палатка не каменная и от столовой недалеко. А говорите вы громко.

– И вы… нас… подслушиваете?! – не сдержала тихого возмущения Верка.

– Зачем же такие обвинения? – с улыбкой возразил Белявский. – Мы с Вадимом Николаевичем предпочитаем по вечерам «подслушивать» какую-нибудь приличную музыку. Видите ли, со студенчества так воспитаны. Читала у нас лекции парочка нехороших профессоров, к которым можно было даже не ходить на экзамен, если вы с ними хотя бы раз в месяц не встречались в консерватории. Вот и привыкли. Да и бабушка у меня была прекрасной пианисткой… Иногда нам с Вадимом Николаевичем даже громкость приемника прибавлять приходится, но все равно кое-что долетает. Так что мы не виноваты…

– Из-ви-ни-те, – тихо протянула на ходу Верка.

– Ничего. Впрочем, на нас такие беседы особо не действуют. Мы, может, и не стопроцентные, но атеисты. Да и вспомнил-то я обо всем этом только потому, что мне в свое время довелось с одним оборотнем немало потрудиться бок о бок…

Тамерлан опять шагнул невпопад и наклонил голову.

– Это как же понять? – была заинтригована Верка.

– А вот так. Выглядел он как вполне достойный человек, мастер своего горняцкого дела… – Белявскому и в голову не приходило, что́ в эти секунды творилось в душе Тамерлана и с какой свирепой готовностью сжимала его рука приклад ружья. – Ветеран производства, участник войны, вся грудь в медалях. Первый почетный гость на пионерских сборах и торжественных собраниях. Квартиру получил двухкомнатную без очереди…

Тамерлан понял, что это не о нем, но испарина на лбу и под рубахой никак не высыхала, а сердце продолжало бешено колотиться.

– И что, что? – не вытерпела Верка.

– А то, – откликнулся Белявский, – что оказался бывшим лагерным палачом. Попал в плен на территории Белоруссии и, спасая свою шкуру, пошел «работать» в концлагерь. Немцы сами не хотели руки пачкать и подобрали с десяток таких сволочей, как он. Это позже они душегубки и газовые камеры придумали, а поначалу просто расстреливали – евреев, коммунистов, командиров. Только он лично на тот свет несколько сотен отправил. Нам это уже потом рассказали. После его ареста и суда. Оказалось, он в самом конце войны, уже в Германии, у солдата нашего убитого документы из гимнастерки вытащил и присвоил себе его фамилию и имя. Солдата того свои и без документов опознали, похоронили, сообщили родителям, что погиб, и вычеркнули из всех списков. А этот еще с покойников десяток медалей собрал. Как-то сумел все проверки миновать и завербовался сначала аж на Чукотку, потом в Магаданское управление перебрался, а оттуда уже к нам в Якутию, на Крайний Север. Следы заметал. Двадцать с лишним лет умудрялся прятаться. К концу уже осмелел, за ветерана войны себя выдавать начал, медали уворованные нацепил. И никому даже в голову не приходило документы на награды потребовать – заслуженный уважаемый человек, отличный производственник, прекрасный семьянин. А как его ребятишки на своих сборах слушали, как в почетные пионеры принимали… Но сколько ниточке ни виться… Вот тебе, Верочка, и оборотень. Не мистический, а самый что ни на есть реальный.

Начальник замолк, и Верке стало слышно, как впереди непривычно тяжело и надсадно дышит Тамерлан. «С чего это он так утомился? – подумала она. – То в гору прет – не догонишь, а то вдруг на ровном месте запыхтел. Может, рассказ про оборотня прошиб?..»

– Че, уморился, Петрович? – словно подхватил ее мысли по-своему Белявский и посочувствовал Тамерлану. – Давай отдохнем, перекурим.

– Не! – категорично, хрипло и, как показалось Верке, зло выдохнул Тамерлан. – Я тута от вас сворачиваю. Все. Мне налева надо. – И ломанулся в сторону прямо по кустам.

– Не мужик, а танк, – почти с восхищением выдохнул Белявский. И прокричал вслед: – Ни пуха ни пера!

В ответ они ничего не услышали.

Вскоре еле видимая тропка, которая когда-то, судя по всему, была колеей дороги, вывела их на неожиданно широкую террасу. В середине ее угадывалось довольно большое пространство, которое явно было очищено от леса, но теперь уже заметно затянулось кустарником и поросло высоким пыреем. По периметру пространства, словно догоняя друг друга и пригнувшись вперед в каком-то нелепом хороводе, над травой и купами тальника и ольшаника, как показалось Верке, плыли потемневшие от времени сторожевые вышки. Только связывали их друг с другом в этом зловещем танце не руки, а провисшие до земли, словно спутанные волосы, черно-коричневые пряди ржавой колючей проволоки. В середине этого хоровода виднелось несколько полуразрушенных, ушедших в землю и траву бараков.

– Хорошо сохранился, – прокомментировал Белявский, – в других лагерях почти все вышки попадали, а тут стоят как одна. Место сухое, высокое. Умели выбирать… Ну, пойдем посмотрим… Памятник истории…

Они заглянули в длинный барак, сложенный из крепких еще лиственничных бревен. Одна-единственная дверь в середине вела в небольшое караульное помещение с выбитой рамой, откуда направо и налево тянулось по одной неимоверной длины камере для заключенных. Они были похожи на какие-то подземелья без единого окна, заполненные впритык растворяющимися в темноте двухъярусными нарами из мелкого неструганого кругляка.

– Вот в таком, наверное, и мой отец свое последнее здоровье терял, – выдохнул Белявский. – Обрати внимание: в маленьком караульном помещении стояло две печки, а в каждой из огромных камер только по одной. Представляешь, какая в них была температура в пятидесятиградусные морозы?!

– Представляю, – подавленно прошептала Верка, выходя на улицу и зябко поеживаясь. – Но это же… – Она обвела взглядом террасу. – Настоящий концлагерь. Колючая проволока, холод…

– Голод, – невольно добавил Белявский, – попробуй завези сюда, в такую даль, через горы, достаточно продуктов для стольких заключенных. А работать надо каждый день, план по разведке выполнять, шурфы бить, штольни проходить – вон там в горе, видишь, еще входы в них видны… – Он вздохнул. – Трудно даже представить, сколько народу тут погублено…

– Но это же… – Верка подбирала и не могла подобрать нужное слово. – Это же… фашизм настоящий. И в нашей, представьте, в нашей стране!

– Ну насчет фашизма ты уж слишком, – попытался смягчить Веркино заключение Белявский, словно опасаясь, что кто-то может их услышать в этом забытом Богом месте. – В таких местах разные люди сидели – и уголовники, и убийцы среди них были, и предатели-полицаи…

– И родители ваши, и отец Афанасия, – не собиралась соглашаться Верка, – и Полковник. Только из одного нашего маленького отряда вон сколько ни за что пострадали…

– Да, это была трагическая ошибка Сталина и его окружения. – Белявский заговорил так, как должен был говорить начальник партии и член партбюро экспедиции, хотя думал он в эти минуты совсем по-другому. – Но руководство страны осудило и преодолело культ личности, реабилитировало… – Он резко замолчал, словно внезапно глянул на себя со стороны и понял, что такие речи в этом пропитанном болью, страданиями и смертью периметре бесчеловечности просто кощунственны.