Повседневная жизнь русского офицера эпохи 1812 года - читать онлайн книгу. Автор: Лидия Ивченко cтр.№ 10

Лишь в исключительных случаях знания, приобретенные дома, оказывались даже основательнее тех, которыми располагали лица, принимавшие у «недоросля» экзамен на чин офицера. Это в полной мере относится к братьям Муравьевым — свитским офицерам, отцом которых был основатель Школы колонновожатых, прообраза Академии Генерального штаба. Естественно, Муравьев-старший сделал все от него зависящее, чтобы «образовать» своих сыновей, невзирая на ограниченность денежных средств. Николай Муравьев рассказывал: «Родился я 14 июля 1794 года, воспитывался и учился в родительском доме. В феврале месяце 1811 года отец привез меня в Петербург для определения в военную службу. <…> Брат Александр был годом меня старее в службе. В день приезда моего в Петербург он возвратился из Волыни, куда был командирован для съемки. Увидев его в офицерском мундире, я сердечно порадовался при мысли, что скоро сам его надену. <…> Наступил страшный день, назначенный для экзамена. Полковник Хватов и подполковник Шефлер, которые меня экзаменовали, первый в фортификации, а второй в математике, знали менее моего; я хорошо выдержал экзамен, они остались довольны и донесли о том князю (П. М. Волконскому. — Л. И.), который поздравил меня колонновожатым и приказал мне немедленно явиться в Семеновский полк к полковому адъютанту Сипягину для обмундирования». Не менее серьезно подошли к проблеме образования в семействе В. И. Левенштерна: «Я получил воспитание настолько тщательное, насколько позволяли обстоятельства и местные условия. Я должен отдать справедливость моему отцу, что он не пренебрег ничем, не щадя ни денег, ни забот, чтобы я получил самые разносторонние и основательные познания».

Ограниченность познаний не всегда была связана с отсутствием денежных средств и узостью кругозора провинциального дворянства. Таким же «проверенным» домашним способом обучал своих пятерых сыновей (из которых четверо к 1812 году вышли в генералы) инженер-генерал-поручик Алексей Васильевич Тучков, столичный житель, сенатор, человек довольно ученый, именем которого назван мост через Неву. Второй из его сыновей, Сергей Алексеевич, описал в записках характер своего родителя, изобразив тем самым психологический портрет служивого дворянина-отца в контексте того времени, когда будущие герои 1812 года разными путями пытались овладеть знаниями: «…Отец мой был всегда занят предприятиями по службе его, был несколько угрюм и не всегда приветлив; такова была большая часть военных людей того времени; притом не любил много заниматься детьми своими в малолетстве их. Но он был совсем иначе к ним расположен в другом нашем возрасте». Суровость отца объясняется присущей XVIII столетию традицией смотреть на детей, как на маленьких взрослых (о чем выше говорилось). Тучков-старший попросту не знал, чем занять детей в малолетстве, когда от них нет никакой пользы Отечеству, и терпеливо дожидался их взросления, чтобы направить затем по стезе чести и доблести. «Он хотел, чтобы все дети его служили в военной службе», — вспоминал С. А. Тучков. Раннее детство четверых братьев-генералов, из которых старший и младший лишились жизни при Бородине, мало отличалось от детства большинства их сверстников: «На третьем году возраста начали уже меня учить читать по старинному букварю и катехизису, без всяких правил. В то время большая часть среднего дворянства таким образом начинали воспитываться… Итак, первый мой учитель был дьячок, а второй солдат. Оба они не имели ни малейшей способности с пользою и привлекательностью преподавать бедные свои познания…»

Совершенно очевидно, что в ту эпоху во множестве дворянских семей даже и не стремились к высотам академических знаний, считая начальное образование вполне достаточным для успешного несения какой бы то ни было службы. На рубеже XVIII — XIX веков «педагогическая система» большинства отцов благородных семейств соответствовала общим правилам, описанным в воспоминаниях И. М. Благовещенского: «На одиннадцатое лето рождения моего в городе Юрьеве родитель мой, имев влияние в чувствах сердоболия и устройству меня в ходу щастием, решился расстаться и отделяет от груди своей и Отчизны; привез в Москву и отдал на попечение своего брата родного, с тем чтобы образовать меня в качествах приличных и свойственных благоразумному воспитанию в нравственности. Следы оных постепенно открывались мне в другом виде — и в скором времени я чувствовал себя другим, готовым служить».

К тому же родители не слишком доверяли казенным заведениям, не решаясь отпускать своих детей в кадетские корпуса. Так, Якова Отрощенко отец сам обеспечил «начальными сведениями»: «Среди роскошной малороссийской природы я увидел Божий свет под скромным кровом родителей моих, и в тумане простоты рос под строгим надзором отца моего, отставного поручика, служившего прежде в казачьих малороссийских полках. Он хорошо знал грамоту и по тогдашнему времени был краснописец; почерк руки его был чистый и четкий, литеры наклонны были к правой руке; знал также польский язык, изучив его, находясь на форпостах в Подолии <…>». Из рассказа Я. О. Отрощенко, успешно дослужившегося до генеральского чина, явствует: многие родители пребывали в совершенной уверенности в том, что их знаний и педагогических способностей вполне хватит на то, чтобы обеспечить своим детям необходимый уровень образования: «В то время мало еще было таких людей, которые понимали, что познание наук молодому человеку необходимо; для них достаточно казалось и того, если он умеет читать и писать; чтение церковных книг было изучаемо рачительно; чтение в церкви Апостола составляло уже половину учености, а сочинить просьбу в суд — крайний предел образования. Итак, остался я дома, слушал сказки, чудные действия малороссийских ведьм, русалок и проч., и проч. Учителем моим был сам отец и занимался неутомимо первенцем своим; не щадил ни трудов, ни прекрасных березок, осенявших фронт нашего домика. Признательно сказать, я был очень туп к наукам <…>. Я любил резвость, однако же время все преодолевает, и я наконец добрался до таблицы, стал писать мелом, а потом на бумаге чернилами, но и тут дело шло медленно; я любил более чертить человеческие фигуры и животных, нежели писать литеры; мне строго запрещено было тратить время на рисунки, и часто я получал за это наказание. В арифметике я далее умножения и сложения не знал ничего. Об иностранных языках я не имел никакого понятия, кроме польской азбуки, которую преподал мне отец». Как видим, «набор наук», с которым вышел в большую жизнь наш герой, обширен, но довольно своеобразен — от сказок о ведьмах и русалках до простых арифметических действий и польской азбуки…

Заметим, что Отрощенко «засел за науки» по первому требованию строгого отца, передавшего своему сыну и непростое искусство начертания «литер», что в немалой степени способствовало его продвижению по службе. Среди «недорослей» были дети, которым требовались «особые знамения» для того, чтобы пробудить в них охоту к знаниям. В записках С. Н. Глинки описывается случай необыкновенного озарения свыше: «Не стану хвалиться напрасно, у меня не было никакого стремления к учению. Я был и без книг непрестанно занят. Летом то в рощах гонялся за бабочками, то ходил за ягодами и грибами, то спешил в орешник; зимой — то катанье на салазках, то в комнате волчки, веревочки и мячик. Словом, я был занят, мне было весело. Но людей все учит, даже скука и досуг. <…> Но вот какой случай заохотил меня к учению. 25 июля 1780 года (этот день помечен был в святцах, почему и помню) поехал я с бабкой моей в Сутоки; день был жаркий. Отец мой, отправя исправничью свою должность в Духовщине, приехал после обеда и привез оттуда баранок. Гостинец разошелся по рукам. Я подошел к окну, где стояла тарелка с отравой для мух. Я начал обмакивать туда баранки и преспокойно глотал ядовитую влагу. Дядька братьев моих, как только это увидел, тотчас побежал за молоком, и меня отпоили. Услышав о беде, грозившей мне, бабка моя в беспамятстве и слезах схватила меня на руки, велела запрягать лошадей, и мы возвратились в село ее. Приехав домой, мы тотчас пошли в церковь, отслужили молебен об избавлении меня от смертельной опасности. Пришел туда и дядя мой. С живым чувством ласкал он меня, и я как будто из нежной его заботливости вдохнул в себя охоту к учению. На другой день я проснулся гораздо ранее обыкновенного и, схватя азбуку, побежал в сад, где уже прогуливался мой дядя-наставник. "Что ты, Сережа, — спросил он, — здоров ли ты?" — "Я здоров, — отвечал я, — и хочу учиться". <…> И можно ли было подумать, чтобы то, что грозило мне смертью, открыло путь к новой жизни».