Повседневная жизнь русских литературных героев. XVIII - первая треть XIX века - читать онлайн книгу. Автор: Ольга Игоревна Елисеева cтр.№ 11

«Аплодировали кошельками»

Даже если мы сегодня не способны на подобные безумства, попробуем понять, что и почему задевало наших предков. Согласимся с П. А. Вяземским: Фонвизин действительно стал первым русским модным драматургом ^[53]. И сознаемся, к стыду предков, что причина вовсе не в художественных достоинствах пьесы, а в ее политическом подтексте.

Да-да, автор собирается сосредоточить внимание на монологах дядюшки. Ведь они — не что иное, как укороченная для цензуры версия тайного конституционного проекта, который Фонвизин редактировал для Никиты Панина. Стародум не проговаривает со сцены запретного, но подводит зрителей к черте, за которой самостоятельно можно сделать нужные выводы.

Восстановим логику, и скучный текст запестрит политическими аллюзиями. Сначала Стародум обрушивается на двор. Там нет ни правды, ни чести, ни достоинства. «Первое, что показалось мне странным, — говорит он Правдину, — что в этой стороне никто по большой дороге прямо не ездит, а все объезжают крюком, надеясь доехать поскорее… Двое встретившись, разойтиться не могут».

Последняя фраза намекала на хорошо известную по слухам историю: Орлов встретил на лестнице Потемкина. «Что нового при дворе?» — спросил Григорий Александрович. Собеседник пожал плечами: «Что тут может быть нового? Ты поднимаешься, я иду вниз».

«Один другого сваливает, — продолжал Стародум, — и тот, кто на ногах, не поднимает уже никогда того, кто на земле». Этот пассаж снова отсылал зрителей к Орлову. Через несколько лет после окончания фавора Григорий Григорьевич женился на своей кузине Екатерине Николаевне Зиновьевой — юной, нежной поэтессе, давно влюбленной в него. Брак в такой близости родства запрещался церковью. Молодых должны были разлучить — мужа посадить в крепость, жену постричь в монастырь. При обсуждении этого дела в совете все сановники высказались за суровую кару, никто уже не боялся бессильного временщика. Только бывший гетман Украины Кирилл Григорьевич Разумовский, отличавшийся чувством юмора, заметил, что для протокола не хватает выписки из правил кулачных боев, заядлыми любителями которых являлись Орловы. И пояснил: «Лежачего не бьют» ^[54].

В реальности дело обстояло несколько иначе. Екатерина II отказалась подписать приговор сановников со словами: «Рука не поднимается». Слишком многим она была обязана Орловым, чтобы выдавать беспутного, но доброго Гри Гри на растерзание. Кроме того, в нужный момент за старого противника заступился Потемкин: в личной записке он просил императрицу даровать Зиновьевой шифр статс-дамы и тем закрыть дело, фактически признав брак ^[55].

Но этой части истории публика не знала. Первая же версия про «лежачего» была у всех на слуху. Отсылая к ней, Фонвизин лишний раз подчеркивал хищное соперничество, царившее при дворе.

Той же цели служит и замечание Стародума: «От двора, мой друг, выживают двумя манерами. Либо на тебя рассердятся, либо тебя рассердят». Здесь уже сквозь текст пьесы слышен голос княгини Дашковой, племянницы и единомышленницы Панина, с которой автор «Недоросля» много сотрудничал в это время. «Я узнала, что некоторые фавориты покойной императрицы задавались целью вывести меня из терпения, — писала она в мемуарах, — с тем, чтобы я, поддавшись живости своего характера, сделала бы сцену, которая бы открыто поссорила бы меня с императрицей». Иначе «не удастся восстановить императрицу против меня и заставить ее совершить слишком явную несправедливость» ^[56].

Надо полагать, что Фонвизину, как другу, княгиня жаловалась на подобное поведение «случайных» вельмож. То же самое мог ему рассказывать и покойный покровитель граф Панин. Переписка этого искушенного в придворной борьбе министра — сплошной стон оскорбленной невинности, нравственность которого страждет от развращенного влияния двора. В том же ключе писали и ему. Еще в 1762 году один из протеже, Г. Н. Теплов, будущий статс-секретарь императрицы, жаловался покровителю: «Я теряю терпение, но… два месяца недостаточны, чтоб сказать, что имеешь довольно опытности при дворе. Верно то, что не станут удерживать силой того, от кого хотят отделаться. Служить, не имея доверенности государя, все равно что умирать от сухотки» ^[57].

Заключительный рассказ Стародума об отставке точно продолжает приведенное письмо: «Я отошел от двора без деревень, без ленты, без чинов, да мое принес домой неповрежденно, мою душу, мою честь, мои правилы». Правдин восклицает в ответ: «С вашими правилами людей не отпускать от двора, а ко двору призывать надобно… зачем к больным врача призывают». Это прямой намек на отставку Никиты Панина в 1780 году — плохи же дела, раз самые честные патриоты покидают двор. Грустные слова дяди: «Тщетно звать врача к больным неисцельно. Тут врач не пособит, разве сам заразится» — только подчеркивают апатию сторонников бывшего министра.

Кто же их потеснил? Вельможи-похитители должностей. Иными словами фавориты. Хотя само слово и не названо, зрителям не было в нем нужды, чтобы понять, о ком речь. Не только в беседе с Правдиным, но даже в разговоре с Софьей дядюшка касается сего щепетильного предмета. Это обстоятельство показывает, насколько монологи Стародума искусственно включены в текст. Они представляют собой фрагменты никогда не написанных статей.

«Степени знатности рассчитаю я по числу дел, которые большой господин сделал для отечества, а не по числу дел, которые нахватал на себя из высокомерия», — говорится в пьесе. У Державина та же мысль: «Я князь, коль мой блистает дух, / Болярин, коль за всех болею…» А коль не болею? В «Проекте» Панина о создании Императорского совета 1762 года показано, как именно происходит «нахватывание» или «похищение» дел: «Случайные и припадочные люди (то есть те, кто припал к власти. — О. Е.) поставили интервал между государя и правительства. Они, временщики и куртизаны, сделали в нем… гнездо всем своим прихотям… и хватали отовсюду дела на бесконечную нерешимость… Фаворит остался душою животворящею или умерщвляющею государство» ^[58].

В совместном «Проекте» фундаментальных государственных законов 1783 года Панин и Фонвизин идут еще дальше: «Кто поручится, что сам Законодатель, окруженный неотступно людьми, затмевающими перед ним истину, не разорит того сего дня, что сделал вчера?» В пьесе ослепление монарха — есть дело льстеца: «Все его стремление к тому, чтоб сперва ослепить ум человека, а потом делать из него, что ему надобно. Он ночной вор, который сперва свечу погасит, а потом красть станет».