1916. Война и мир - читать онлайн книгу. Автор: Дмитрий Миропольский cтр.№ 37

Бурлюк отстранился и оглядел Маяковского, словно впервые увидел.

— Да вы же… вы же страшный человек, Владим Владимыч!

Богатый запах щекотал ноздри. Орех, горький миндаль, ржаная корочка…

Николай Александрович, не открывая глаз, сделал глоток. Чуть солоноватое вино приятно обволакивало язык и радовало долгим послевкусием. Правы были насчёт хереса и Диккенс, и Шекспир. Да что там, сам Гиппократ отдавал ему должное!

Шампанского император не любил, коньяку не пил. В Ливадийском дворце в почёте были вина из соседней Массандры. С тех пор как Удельное ведомство Министерства двора купило здешние земли у наследников графа Воронцова, необъятные винные подвалы не просто стали императорской недвижимой собственностью, но и приносили солидный доход членам царствующего дома.

Ценил Николай Александрович красные портвейны, особенно — «Ливадию» № 80 и «Массандру» № 81, которые впервые создали не в Массандре даже, а прямо в дворцовых подвалах. В аптеках бутылки царского портвейна, отмеченные государственным гербом, продавались за немалые деньги, по восьми рублей. И стараниями главного императорского винодела, князя Льва Сергеевича Голицына, эти вина славились во многих странах.

Но вот херес — «Южнобережное крымское вино № 37» — делали только конкуренты из товарищества Христофорова. Так что лучший российский херес для императора заказывали в Симферополе. И там же брали крымскую мадеру «NV», которую смаковала сейчас императрица: вечером августейшие супруги позволяли себе рюмочку-другую.

— Ты не зябнешь? — спросил жену Николай Александрович.

Александра Фёдоровна поправила на плечах вязаную шаль. С моря тянуло свежестью. Дневная жара отступила, и вечерний сумрак окутал Ливадийский дворец. Император почитал детям перед сном, потом все вместе помолились, а когда царевны и цесаревич уснули — Николай Александрович с Александрой Фёдоровной сели на свежем воздухе, в любимом своём дворике, где жёлтый электрический свет выхватил из темноты плетёное кресло для него, кресло-качалку для неё и между ними — круглый столик, покрытый кружевом длинной белой скатерти.

Сюда не долетали звуки ни из казарм, где квартировали солдаты и казаки дворцовой охраны, ни из Свитского корпуса. Прохладный ветерок доносил лишь обрывки пенья граммофона, должно быть, откуда-то из покоев министра двора Фредерикса. Едва слышно шумело вечерним прибоем недальнее море. Во тьме надрывались сверчки, вскрикивала порой невидимая ночная птица — и похрустывал гравий под тяжестью огромного лейб-казака Тимофея, что расхаживал за кустами.

Николай Александрович сделал ещё глоток хереса, императрица пригубила мадеру.

— Господи, до чего же хорошо, — негромко сказал император. — Впору стихи читать в голос. Ей-богу, просто Фаустом себя чувствую. Zum Augenblicke dürft ich sagen: «Verweile doch, du bist so schön!» Мгновение, остановись! Ты так прекрасно…

— Ты романтик, Ники, — с улыбкой откликнулась Александра Фёдоровна. Она сунула карандаш между страниц книжки, которую читала, и положила её на стол. — Мне наконец-то стало покойно здесь…

Когда Алиса Гессенская приехала в Россию, чтобы креститься в православную веру, получить благословение и стать женой цесаревича Николая, император Александр Третий умирал в ливадийском дворце.

Смотреть на человека, который знает о близкой смерти и доживает последние дни, невыносимо. Тем более когда человеку этому нет и пятидесяти, когда ещё совсем недавно он кипел энергией и бравировал здоровьем. Теперь оплывший, сломленный недугом богатырь целыми днями почти недвижно сидел в кресле и в ожидании конца слушал вальсы с мазурками в исполнении духового оркестра. Ники ходил, убитый горем, у Аликс разрывалось сердце, и тогда случились у неё первые истерики.

А шестью годами позже, на рубеже столетий, в тысяча девятисотом Ники слёг с тифом. Он умирал на том же месте, где почил его отец. В Ялту слетелись министры, и Аликс ненавидела этих падальщиков, ждавших конца её любимого. Она была в ужасе: оказалось, по смерти императора трон достанется не старшей его дочери — Ольге, а брату Михаилу, таков российский закон о престолонаследии. Что же будет с нею, с детьми?

По счастью, Николай Александрович поправился, и семья продолжала выезжать в Ливадию на лето. В прошлом году вместо ветхого дворца, овеянного мрачными воспоминаниями, наконец-то закончили строить новый — такой прекрасный и уютный, где ничто больше не напоминает о пережитых страданиях…

— Интересно? — император потянул со столика книжку, которую отложила Александра Фёдоровна.

Он взглянул на обложку с рисунком, где один гладиатор пронзал копьём грудь другого, и прочёл:

— Учитель и ученик. Велимир — о! — Хлебников… Велимир — это его настоящее имя?

— Не знаю, — ответила императрица, — какая разница? Очень занимательно пишет. Сначала там, правда, про русский язык, про падежи внутри слова… я не очень поняла. Потом про географию, про славянские страны — вроде того, что ты рассказывал. А дальше о будущем…

— Вот как? И что же?

— Мне понравилось, как он подаёт мысль. Посмотри, где я подчеркнула.

Николай Александрович пролистал несколько страниц и прочёл отмеченные карандашом строки.

Я не смотрел на жизнь отдельных людей; но я хотел издали, как гряду облаков, как дальний хребет, увидеть весь человеческий род и узнать, свойственны ли волнам его жизни мера, порядок и стройность…

Он поднял глаза от книги.

— Что ж, наверное, молодой ещё. И стихи, небось, пишет.

— Я про это Анечку Танееву попросила узнать. А здесь он говорит, что открыл правила, которым подчиняются народные судьбы. Эти волны жизни. Царства появляются и пропадают, и великие войны начинаются через равные промежутки времени, через какие-то определённые периоды. Я сразу вспомнила Дашу…

Дарья Осипова — богаделка из тех, что приводили к Александре Фёдоровне черногорские принцессы, — страдала эпилепсией. Её предсказания рождались в корчах, когда Даша билась в припадке с пеной у рта и хрипло вещала, выкрикивая обрывки слов и фраз.

— Я её тоже часто вспоминаю. — Николай Александрович закурил новую ароматную папиросу. — Её и двенадцатилетние перевороты.

В очередном припадке напророчила Даша, что при трёх последних русских царях ход истории будет меняться раз в двенадцать лет. Конечно, звучали выкрики не так складно, и объяснить свои слова вещунья толком не могла, но смысл от этого не менялся.

Сказав про Дашу, Александра Фёдоровна осеклась, но поздно: сказанного не воротишь. Такой славный, тихий вечер… И кто потянул её за язык?! Знала ведь, что Ники не любит говорить о прорицателях: мало хорошего доводилось ему от них слышать…

— Похоже, Даша права оказалась, — продолжал между тем Николай Александрович, машинально листая книжку. — Революция случилась в девятьсот пятом, как раз в мой двенадцатый год на троне. Обещал я охранять начала самодержавия так же твёрдо и неуклонно, как охранял его мой покойный незабвенный родитель, да не вышло. Революция, конституция… Теперь следующие двенадцать лет на исходе — и семнадцатый год впереди. Вот, пожалуйста, здесь ты тоже это отметила…