1916. Война и мир - читать онлайн книгу. Автор: Дмитрий Миропольский cтр.№ 12

Дом мецената и государственного мужа, графа Кушелева-Безбородко…

Дом Оленина, где не раз доводилось гостевать Пушкину, Вяземскому и Мицкевичу и где помещалось теперь французское посольство, давшее имя набережной…

Автомобиль вырулил направо, на Литейный проспект, потом свернул налево, в Кирочную улицу, и там, эффектно развернувшись, остановился у двенадцатого дома.

Шофёр спрыгнул наземь с мягкой скамеечки, служившей ему сиденьем; подтянул на рукавах кожаные краги и распахнул пассажирскую дверь.

— Прошу, Григорий Ефимович! Ещё поедем куда? Подождать?

— Господь с тобой, милой, — прокряхтел ездок, выбираясь с заднего сиденья. — Укатал ты меня…

Выглядел он как обычный зажиточный крестьянин лет сорока с небольшим. Довольно длинная тёмно-русая борода; стриженые в скобку волосы — немного светлее, с небрежным пробором посередине. На морщинистом загорелом лице крупный нос в оспинах и глубоко сидящие светлые глаза. Одет хорошо, в вышитую лиловую шёлковую рубашку с малиновым поясом и полосатые английские брюки; на ногах — лёгкие туфли в клеточку. Коренастый, плечистый, только руки какие-то не крестьянские. Нервные, беспокойные…

— Сейчас, сейчас, милой. — Пассажир пошарил по карманам и выудил горсть монет. Глянул, прищурившись, на таксометр. Аккуратно отсчитал, сколько надо, и вручил шофёру: — Езжай себе с богом.

Шофёр укатил в сторону Литейного, намереваясь оттуда через Фонтанку попасть в стойло — так шофёры и механики Российского Таксомоторного Общества называли меж собой огромный гараж на Конюшенной площади, рядом с открытым недавно храмом Спаса-на-Крови. Самая большая компания столицы держала в бывших конюшнях сотню с лишним новеньких, белым крашенных автомобилей — владельцы предпочитали французские моторы, вроде Panhard-Levassor, что приметил Маяковский, или Charron.

В январе или начале февраля в стойло РТО доставили распоряжение министра внутренних дел Макарова: установить вторичное наблюдение за Григорием Ефимовичем Распутиным. Так что теперь каждому, кто возил особого пассажира, следовало об этом сообщать. И неспроста в переулке напротив дома на Кирочной прятался от солнцепёка неприметный мужчина. Этого агента охранного отделения шофёр видел не в первый раз…

Распутин толкнул тяжёлую резную дверь парадного входа и нырнул в прохладный вестибюль. Всё-таки в поездках на автомобиле есть своя прелесть. Дорого, конечно, зато быстро. Григорий Ефимович не раз хаживал на богомолье по три тысячи вёрст из Тобольска в Киев и столько же обратно. Ему, который пешком добирался аж до самого Иерусалима, неспешно пройти из центра Петербурга на дальний конец Васильевского острова — развлечение. Но туда, обратно — вёрст двадцать; почитай, целый день убил бы! А тут и проснулся не слишком рано, и когда пушка бабахнула полуденным выстрелом — большой белый таксомотор уже вёз его домой мимо Адмиралтейства. Хорошо! Кабы не прыжки через мостики, от которых нутро переворачивалось…

В большом и, кроме лепного фасада, ничем особо не примечательном доходном доме Распутин жил в квартире Георгия Петровича Сазонова, издателя журнала «Экономист России». Так уж повелось, что после приезда в Петербург приют ему давали неподалёку от Николаевского вокзала: сперва у Лохтиных на Греческом проспекте, теперь вот — здесь, на Кирочной.

В просторной издательской квартире Григорий Ефимович выбрал себе комнатку поменьше, разве что не чулан. Помещалась там только простая кровать с металлическими спинками, комод и крашеный деревенский стол-буфет.

Георгий Петрович спрашивал Распутина, к чему такая скромность; предлагал не стеснять себя, но в ответ слышал только благодарность за предоставленный угол:

— Сам господь не избрал царские чертоги, а выбрал себе ясли убогие! В Покровском пришло мне в голову, недостойному: взял, выкопал в конюшне вроде могилы пещерку и туда уходил между обеднями и заутренями молиться. В тесном месте не разбегается мысль, нередко и ночи все там проводил…

Сейчас в своей комнатке Распутин растворил настежь окно, глядевшее во двор, и вернулся к тому, о чём думал в автомобиле — о чём последнее время толковали не только они с Сазоновым, и не только в Петербурге, а по всей России.

Нельзя ввязываться в чужую драку, рассуждал Григорий Ефимович. Никак нельзя. Двое дерутся — третий не лезь! В Европе ждут, что мы станем сербами больше, чем сами сербы. А то как же, ведь Россия — это новая Византия, оплот православия… Но разве ж так можно?! И зачем, главное? Нет, не должна Россия воевать за чужие земли! Своей земли столько — рабочих рук не хватает. Любого крестьянина спроси…

— Воевать вообще нельзя: жизни лишать друг друга, отнимать блага земные, душу собственную прежде времени убивать, — уверял Распутин в спорах с хозяином квартиры. — Грех это страшный! Пусть забирают друг друга немцы и турки — это их несчастье и ослепление, а мы любовно и тихо, смотря в самих себя, выше всех станем…

Свой дом блюсти надо, говорил Григорий Ефимович. А болгар, черногорцев, сербов и остальных — господь не оставит. И пускай сами за себя порадеют: не всё за них русской кровушкой платить! Довольно уже того, что снабжает их государь оружием и прочим, чего и в России не в избытке.

Хозяин квартиры держался совсем другого мнения, как большинство интеллигентных господ, думских депутатов, членов правительства — и, конечно, военных.

— Защита братских славянских народов — наш священный долг, — уверял Георгий Петрович своего постояльца. — Вообще давно пора навести в Европе порядок и показать, кто здесь настоящий хозяин!

Можно было понять военных, которым только волю дай — губили бы друг друга, не переставая. Можно было понять правительство и Думу, а с ними Сазонова и остальных, что горели желанием восстановить европейскую справедливость по своему разумению. Не этим господам, случись что, иди навстречу пулям и шрапнели; не им вместо павших лошадей таскать по горам неподъёмные пушки, кормить вшей собственным мясом, хлебать в слякоти окопов вонючую баланду со скрипящим на зубах песком, наматывать на штыки кишки врагов — и умирать самим в месиве из крови, дерьма и земли. Чужой земли.

Сторонники войны красиво говорили о политике, особом пути и высоком предназначении России — не забывая о собственной карьере, наградах, прибыльных военных заказах… И молчок о том, что на самом деле война — тяжкий труд, кровь и горе многих миллионов безымянных, маленьких людей, которым на роду написано не гнить за тысячи вёрст от родного дома, а пахать и сеять, пасти скотину, строить дороги, растить детей…

Одним из миллионов и был Распутин, рождённый в далёком от Петербурга сибирском селе Покровское. До недавних пор — простой крестьянин Григорий сын Ефимов, ставший нынче божьим старцем для светской публики, излюбленным персонажем — для газет, объектом слежки — для министерства внутренних дел и помехой — для слишком многих.

Мария Павловна привела Дмитрия Павловича под тент на корме кораблика, чмокнула его в щёку и вернулась к гостям. Великий князь устроился в свободном шезлонге, стоявшем с краю, чуть поодаль от остальных. Соседний — рукой подать — занимал англичанин, прежде читавший вслух футбольные репортажи из московской газеты.