Душа моя Павел - читать онлайн книгу. Автор: Алексей Варламов cтр.№ 66

И так болтал и болтал сам с собой Павлик и шел и шел по СССР. Живой или мертвый, плотский или бестелесный, летучий или летальный – этого никто не знал, и не видел, и не слышал. Какие-то шоферы подсаживали его в свои большие машины и везли по колымской трассе, по разбитым дорогам русской равнины, по северным лесам, азиатским пустыням, балтийским островам и украинским шляхам, по Забайкалью и Сибири, а потом удивлялись, куда он пропадал, и передавали слух о беглом солдатике, чья неприкаянная душа слоняется и не находит себе упокоения.

А Павлик видел всю страну, и сердце его сжималось от боли и нежности. «Я вижу, как вы трудно живете, я всю вашу бедность, всё несчастье, всё бесправье вижу, я знаю, как вас обижают, но ничего, это пройдет. Вы потерпите, пожалуйста. Я понимаю, что вы и так очень долго терпели, знаю, что вас обманывали часто и веры у вас почти не осталось, но вы сами рассудите: глупо сейчас, когда мы уже почти всё сделали, с нашего путика сворачивать. Это ведь всё глокая куздра, это она нас захватила и обманула, а мы решили, что она и есть советская власть. А она только маскируется под советскую, она ложная, как ядовитый гриб, и мы ее вырвем, прогоним, мы всех бокров, бокренков, бокрят и бокренышей от нее защитим и не дадим никого курдячить. Нам же совсем чуть-чуть осталось. А если мы сейчас ослабнем, если духом падем, вы не представляете, что нас ждет тогда. Вы поймите, пожалуйста, что в большой стране труднее всё устроить, чем в маленькой. Но зато если уж устроишь, то ничто ее не сокрушит. И мы сделаем так, что наша карта будет самая красивая карта в мире и не будет ей равных».

Бабал сидела на полусгнившем крылечке своей избы со старой сиамской кошкой на руках, как с ребенком, и тихонько напевала:

Кошка довольно урчала и, прищурившись, смотрела в темноту. Она осознавала, что видит то, чего не могут видеть люди, и оттого ощущала родовое превосходство.

– Записываешь? – спросила Бабал у примостившейся рядом Люды. – Бабка моя эту песню мне в детстве пела. А та от своей бабки слыхала. Тыщу лет песне. А может, и больше.

– Ага, – сказала Люда и икнула.

– Эх, Милка, отбила ты у меня кавалерчика, – произнесла Бабал горестно и всхлипнула. – А не отбила бы, ничего бы и не случилось. Я б такого парня никуда от себя не отпускала, а вцепилась бы да еще сильней изуродовала б.

– Зачем? – испугалась Люда.

– Дура ты. Чтобы никто к нему больше не лез. Да эти прыщички заветные – это ж защита его была. Как ладанка родительская иль оберег. Кабы не они, его ваши девки давно бы уж разорвали. А ты, Милка, гордячка балованная, вот ты кто. Стыдно ей стало ему в глаза смотреть. Чего стыдиться-то? Такого парня отхватила, у подружек увела. А конечно, стыдиться! – вдруг переменилась, как курильский ветер, и еще пуще воодушевилась Бабал. – Это где ж такое видано, чтобы девка с парнем в баню ходила, а? Совсем стыд потеряла. И не примазывайся к нам, негодница. Как ни старайся, всё равно нам будешь чужая. И помощи мне твоей не надо.

Она отшвырнула кошку, попыталась встать, но ее сильно повело, и Бабал грузно опустилась на крыльцо. Кошка сердито мяукнула, а Люда подняла глаза и увидела Павлика. Она тоже была сильно пьяна и поэтому не понимала, кто перед ней стоит: человек или только облик его?

– Прости меня, – заплакала Люда на всякий случай.

– Что ты? Что ты? – испугался Павлик. – Ты себя не ругай, не надо.

– Ты чего там бормочешь? – спросила Бабал подозрительно, а у кошки выгнулась спина и встала дыбом последняя шерсть.

– Скажи ей, что песню записываешь и слова повторяешь, – подсказал Павлик. – А мы теперь с тобой вместе всю жизнь, ты и я.

– Нет, Паш, я обет дала, что больше никогда тебя не увижу.

– Зачем? – удивился Павлик. – Глупый какой-то обет. Неправильный. Вот я, например, дал обет не пить. И то на год только. Это понятно. А тут в чем смысл?

– Я не знала, чем могу самым большим пожертвовать. Они так и сказали: отдай самое дорогое, что у тебя есть, откажись от того, чего больше всего хочешь. Вот я и отказалась от тебя.

– А ты меня спросила? – возмутился Павлик. – Я только одну женщину могу любить. Как у Пушкина.

– Так Пушкин это про женщин, а не про мужчин писал, – вздохнула она. – Ты никогда меня, Паша, не любил. Не выдумывай. Ты еще никого не любил. Ты просто чуть-чуть повзрослел. – Люда вымученно улыбнулась и снова провела рукой по его щеке. – Ну вот, уже не такие. Ты молодец.

– Почему молодец? – удивился Павлик: он даже в бреду не хотел присваивать себе недействительных заслуг. – Это же всё ты.

– Нет, мой хороший, – покачала головой девушка. – Я тебя обманула, когда сказала, что это так лечится.

– Зачем? – спросил он горестно и вспомнил Алену: одно у него имелось перед ней оправдание.

– Так надо было, – сказала Люда нравоучительно. – Понимаешь, Паша, ты сам должен был поверить, что у тебя всё пройдет. Ты раньше не верил, и у тебя не проходило, а потом поверил, вот оно и прошло. А я тебе совсем чуть-чуть помогла. Самую малость. Но ты уж как-нибудь без них научись теперь, миленький мой, жить.

– А ты случаем не беременная? – спросил Павлик озабоченно. – Откуда ты знаешь? Это же сразу нельзя узнать. Нужно подождать. Может быть, месяц целый или даже больше.

– Ты-то что в этом понимаешь? – засмеялась Люда, а на глаза у нее слезы навернулись. – Нет, не беременная я, Паша. Я бы почувствовала. И ты не думай про меня, пожалуйста, плохо. Я не распутная и не гордая, нет…

Чего не подпеваешь, Милка? Обиделась нешто? А ты на правду не обижайся, терпи. Как я всю жизнь одна терплю.

Павлик потянулся, провалился, взлетел – так было однажды, когда шел на посадку в буран самолет в Пятисотом, – и, чтоб не упасть, ухватился за крестик. Крестик стало гнуть, ломать, Павлика хотели оторвать от него какие-то страшные бесформенные существа, какие-то мыслимые волки, смышленые лисы, мыслящие мыши и хищные фараоны, но изо всех сил, до крови, выступившей из-под ногтей, он держался за свой латунный хрупкий крестик и новенькую бечеву. Самолет, едва коснувшись взлетной полосы, вдруг резко рванул вверх и ушел на второй круг. Ветер, снег, звезды, облака, резкий свет, незнакомые напряженные голоса, чужие лица, милые морды лошадей, флаг с одинокой белой звездой и детские руки, осиротевший мальчик Диего, вскрик ночной птицы в лимонной роще, брошенная на камнях рыбина, цыганская луна нырнула и разбилась на мелкие кусочки, превратившиеся в колечки, ожерелья и монисто, Павлику вдруг стало страшно трудно дышать, как если бы он снова очутился лицом вниз в горячей реке, совсем невозможно, и казалось, что легкие его не выдержат и взорвутся, но вот кто-то ударил его по щекам, он вынырнул, судорожно хлебнул воздух и увидел над марлевой повязкой внимательные серые глаза строгой женщины.